Неожиданно для него, из-за давно не стриженых кустов акации выскочил возбуждённый Ромка.
Тот и сам не ожидал столкнуться у подъезда с усыновителем, и замер на месте. А потом выпалил ломающимся баском, едва не плача:
– Как ты мог, дядя Ваня?! Как ты мог?!
Следом появилась Ксения. Она схватила парня за руку и потащила назад со словами:
– Пойдём, Рома!
Уходя, Роман развернулся и выдохнул отчуждённо:
– Не прощу никогда! Не возвращайся больше к нам!
«Недолго я отцом-то побыл чужому ребёнку, – думал отрешённо Иван. – Опять стал дядей Ваней, и при каких обстоятельствах…»
Он ещё долго сидел мрачный, а потом тяжело поднялся со старой, едва живой лавочки, закинул на спину свой рюкзак и пошёл по улице, не зная, куда идти и как жить теперь.
Наталья молча плакала в своей комнате у стола, уперев в него локти, обхватив голову руками. Слёзы часто капали на столешницу, уже превращаясь в лужицу, чему женщина отстранённо, через невыносимое чувство душевной боли и одиночества, ещё могла удивляться.
Наконец, она решительно распрямилась, ладонями вытерла щёки, а полой халата – столешницу, подошла к окну и увидела, как Иван заворачивает за разросшиеся кусты акации.
Женщина будто опомнилась, опрометью выскочила в подъезд, даже не захлопнув входную дверь. Она побежала вслед за Никитиным, поджимая пальцы на ногах, чтобы не слетели домашние шлёпанцы.
Иван услышал лёгкие шаги и обернулся.
Наталья остановилась в нескольких метрах, сделала пару неуверенных шагов. Опять остановилась и произнесла сквозь слёзы:
– Не уходи, Ваня. Я не могу потерять тебя второй раз…
Никитин подошёл к ней, тихо обнял и сказал:
– Пойдём домой, Наташа.
Женщина прильнула к нему и крепко взяла под руку, словно опасаясь, что Иван передумает и уйдёт.
– Всё у нас будет хорошо, Ваня, – заплаканным голосом приговаривала она. – Мы тоже имеем право на счастье.
– Ромка сказал, что не простит меня. Чтобы я не возвращался в их семью.
– Куда ж ты пошёл тогда?
– Не знаю… – вздохнул Иван. – Мы у старшего брата остановились. Но туда я уже не могу вернуться, не имею морального права.
– Молодой твой Ромка ещё, как и Ксенька моя, – сказала Наталья, будто извиняясь за них. – Максималисты оба, у них пока только два цвета: белый и чёрный без всяких оттенков. Ничего, подрастут – всё поймут.
* * *
Осень прошла в повседневных заботах о хлебе насущном.
Городские власти увязали вопрос распределения продуктов первой необходимости по талонам с обязанностью жителей работать на предприятиях и иных объектах, спешно переориентированных на военные нужды.
Оппозиционеры сумели установить и закрепить за собой несколько секторов за пределами города, через них в почти осаждённый мегаполис доставляли всё необходимое, правда, в гораздо меньшем количестве, чем это требовалось для нормальной жизни. Железнодорожные составы и автопоезда сопровождала усиленная военная охрана. Это было очень непросто, так как по всей России противостояние возросло. Зачастую получалось так, что поездам и автоколоннам приходилось пересекать регионы, контролируемые противоборствующими силами, а то и вовсе никому не подчиняющимися «махновцами». Поэтому не всегда они прибывали по назначению и целыми.
Пассажирские поезда изредка ещё ходили, но выезжающие из Красноярска должны были получить особый пропуск, что было непросто. Правда, за деньги решалось и это.
В город же особо никто не стремился, если только по необходимости. Поэтому сюда пассажирские составы шли нечасто. Из Красноярска пытались уехать многие из тех, кто не сделал этого раньше, не осел в деревнях поближе к земле, чтобы не помереть с голодухи. Однако военные почти никого не выпускали, наверное, чтобы остановить неконтролируемую миграцию, что до крайности раздражало людей, желающих покинуть неспокойный регион. Хотя особо-то ехать некуда: по всей стране стало неспокойно.
И всё же желающих нелегально выбраться из города находилось немало. Кому-то это удавалось, но бόльшую часть таких горе-авантюристов задерживали военные и помещали в один из трёх специально организованных фильтрационных лагерей, где, по слухам, с задержанными не церемонились: терпели они и скотские условия содержания, и отношение к ним было таким же. Но самое главное – никто фактически не занимался решением их дальнейшей судьбы. Людей попросту содержали в этих лагерях бессрочно. Журналистов и прочих правозащитников туда на пушечный выстрел не подпускали. Поговаривали, что смертность среди задержанных была высока. Это тщательно скрывалось, но уже мало кто пытался разбираться в подобном, найти правду: другие глобальные события перекрывали незавидные судьбы каких-то беглецов.
Гражданские авиалинии работать почти перестали за исключением неких вип-рейсов, попасть на них могли редкие счастливчики. Небо теперь безраздельно принадлежало силовым структурам и военным.
В конце осени разделившаяся армия впервые вступила в открытое вооружённое столкновение. Обошлось малой кровью, убитых и раненых оказалось немного – может, несколько сотен с каждой стороны, что по меркам войны пустяк, но противники были готовы к более решительным действиям. Неизбежность больших жертв и разрушений уже не сдерживала враждующих от последнего шага. Нерешительные и даже откровенно трусливые политики продолжали козырять железным аргументом: война никому не нужна, но на деле ничего не предпринимали, дабы остановить подготовку к ней. Более того, некоторые из них активно «наваривались» на поставках оружия разделившейся армии, в авральном порядке начавшей готовиться к серьёзным и затяжным боям. Очень много оружия поступало из-за границы. Этому способствовали всё те же политики из высшего эшелона власти, массово покинувшие неспокойную Россию.
Армейские чины с обеих сторон стремились заполучить побольше, чтобы успеть подготовиться. Никто уже не верил, что есть сила способная на деле остановить раскручивающийся маховик гражданской бойни.
Это происходило по всей стране.
В этих условиях в ожидании уже неизбежной войны жил почти осаждённый федералами Красноярск.
Глава III Фатум
Фёдор и в самом деле нашёл убежище у своего молодого и наглого подельника Олега Мухина. Тот проживал один в однокомнатной квартирке в обычной панельной пятиэтажке. Жил он тихо и даже незаметно, понятия не имея, как зовут соседей из квартир на площадке, не говоря уж о других этажах. Впрочем, и те ничего не знали и знать не хотели о нём. Это было только на руку молодому отморозку. Он принял Трошина спокойно, как будто точно знал, что тот появится, и предложил гостю занять продавленный диван, стоявший напротив кровати в небольшой комнате со старыми обоями на стенах и таким же древним линолеумом на скрипящем полу.
Время для затаившихся преступников тянулось мучительно медленно. Они сутками сидели в четырёх стенах, лишь изредка выходя на улицу, где давно уже не было привычной многолюдности и автомобильных пробок.
