Костер сложен из исполинских, в метр шириной, колод. Дуб горит, давая много оранжевого пламени, седых клубов, и мало смоляной черни, как и полагается праведнику. Вкруг огневища переминается группка людей. Тут — серо-черные фигуры милиционеров, синие, с красной полосой, спины эмчеэсников, тут костюмы гражданских, их рубашки, их загорелые шеи, их животы под туго натянувшимися рубашками, тут — власть.
По поляне раскиданы обрубки и опилки, с фрагментами чьих-то мольб, и Яся сразу бросается на колени и начинает теребить эти древесные щепки в поисках своей, той самой. Случаются же на свете чудеса. Она ползает по поляне, от щепки к щепке, от лучинки к лучинке, и очень быстро научается различать ценные фрагменты — те, на которых были надписи, — от сердцевины дерева, на которой надписей не было.
И ее желания — нет. Больше, куда больше, фрагментов раскидано совсем близко к огню, некоторые из них вспыхивают и начинают белесо дымиться, и возможно, какой-то из них — ее драгоценность. А от костра за два метра несет таким жаром, что начинают потрескивать волосы, и нужно — ползком, ползком, закрывая ладонью глаза, чтобы не выкипели, не выжарились к чертям. Она откатывает сохранившиеся части носком, она подползает к ним по-пластунски, она вся вывозилась в глине, и ее руки пахнут этим погребальным костром, а ее продолжают оттягивать, кто-то тянет и тянет за шиворот, а она подползает снова, даже не оборачиваясь, и вот кто-то — молоденький милиционер — кричит ей прямо в лицо, что если она еще раз полезет в огонь, ее задержат за нарушение общественного порядка и поместят в камеру на пятнарь, сдадут в дурку за попытку суицида. Но по его глазам она видит, что ему ее жалко, что он бы ей помог, но — инструкция, и по этой инструкции он должен на нее кричать.
Потом Яся различает, что у костра идет спор, что седой мужчина в форме МЧС кричит на полного человека из охотнадзора, что они как бы между собой выясняют, кто тут местный, а кто — нет, кто поджег, а кто — нет, кто мудак, а кто — нет. И ясно только то, кто отдал распоряжение всем сразу, включая Охрану природы и милицию, а кто его исполнил — непонятно.
Яся по третьему разу перебирает выжившие фрагменты руками, шепча про себя, умоляя — непонятно кого, — чтобы ее запись лаком для ногтей выжила. Потому что она наивная, а наивное ведь не должно гореть. Потому что она маленькая, а значит выше шанс, что она не попала в кострище.
Потом она возвращается в город, верней находит себя бредущей рядом с велосипедом по Малмыгам. Ее штаны перепачканы землей, на них — разводы сока, оставленного травой, когда она по ней ползала на коленях, ее тапки опалены по кайме, на майке — следы сажи и застрявшие мелкие щепки. Она узнает хозмаг, ровный дикторский голос из автомобильного GPS произносит в ее голове: направо и внутрь, десять метров. Она автоматически толкает тяжелую дверь. Продавец-Консультант по-прежнему погружен в свой маникюр и дошел только до безымянного пальца левой руки. Ощущение, что, покончив с ладонями, он точно с таким же педантичным видом займется педикюром, положив поросшую рыжим мехом ногу на прилавок. И поросль на его икрах тоже будет сбрызнута лаком и подкручена.
Яся молча протягивает ему так и не расчехленную лопатку. Бородач теперь смотрит не только на ее обувь, но и на ее ногти, под которые забилась черная жирная грязь, на ее волосы, от которых несет, как от опаленной на огне курицы, на грязные следы, которые оставили Ясины тапки на полу его хозмага. Он, кажется, говорит ей что-то про кассовый чек, опять говорит, но все же возвращает ей деньги, хотя точно припомнить этого, подходя к общаге, Яся уже не может.
«Хочу, чтобы он вернулся», — повторяет она про себя. Желание, которое никогда не исполнится. «Точняк», как сказала Валька.
Яся поднимается к себе и тут обнаруживает, что оставила где-то отцовскую сумку для гольфа, с которой пришла в Малмыги из другой жизни. «Сумка нужна была мне для желания. Для того чтобы отыскать его среди останков дерева, положить чушку в сумку, запеленать, прижать к груди и унести на берег Вилии, вырыть уютную ямку и закопать, как закапывала когда-то секретики с цветами под стеклышками в лесной школе. Теперь, когда желание сгорело, зачем мне сумка?» — логично рассуждает она.
Она стоит посреди комнаты, в круге света, отбрасываемом лампочкой, и вдруг понимает одну простую вещь. Она больше не будет здесь жить. Ни дня. Завтра она соберет вещи, те из них, что сможет унести без папиной сумки «Cobra», и уедет отсюда навсегда.
Точняк.
Где-то рядом с этим большим правильным рассуждением трется стайка мелких тревожных рыбешек — какая-то чушь про тринадцать тысяч долларов, Симонетту и тетю Таню в Тарасове. Она отмахивается от них, ложится в кровать на спину и лежит, не смыкая глаз до утра, рассматривая траектории своей жизни, явно различимые в трещинах потолка. В восемь двадцать девять, за минуту до будильника, она встает, садится на застеленном одеяле с верблюдами, сцепляет руки на коленях и оглядывает свои четыре угла. Любое место красиво, когда с ним прощаешься. Тигров она так и не купила.
Потом она чистит зубы в полутьме ванной — в последний раз, и ей это неожиданно приятно, она пытается запомнить ржавый привкус воды, который, полдня сохраняясь во рту, был частью ее самоощущения в Малмыгах.
Она заходит к Вальке и узнает, может ли та обменять большую клетчатую сумку, в которой выносит оливье из столовой, на ее, Ясин, велосипед, находящийся в значительно лучшем, чем Валькин, состоянии. Несмотря на то что на нем нет трех лишних катафотов. Которые можно переставить. С помощью хахеля или без оного.
Валька соглашается и уточняет, что Яська задумала.
— Я уезжаю отсюда навсегда, — ровно сообщает девушка. — И пусть они меня хоть повесят со своим распределением.
Валька сначала долго и весело смеется. Она даже стучит кулаком по дверному косяку от обуявшего ее веселья по поводу того, как удачно пошутила соседка. Потом она хохотать перестает, так как видит, что Яся хмурится. Тогда Валька по-цирковому высоко поднимает брови и спрашивает:
— Так ты серьезно, да? Серьезно? Удивила!
Яся отворачивается и равнодушно напоминает про сумку: да или нет? Валька берет ее за плечи и трясет, и кричит в лицо:
— Ты что! Думаешь, ты первая? Кто приехал и застрял? И захотел уехать?
Яся насупленно молчит, и Валентина поясняет свою мысль:
— Ты думаешь! Если бы отсюда можно было уехать! Я бы тут всю жизнь молодую в столовке поварила? Думаешь, на раздаче черпаком махала бы? Под душем ржавым зубы чистила?
Яся не слышит Валиных аргументов. Это какой-то комариный писк. Человек решает и действует. Это отличает его от насекомых. Хочешь уехать — уезжай. А Валентина от риторических вопросов переходит к угрозам, пытаясь выбросить на Ясю все те страхи, которые держали ее всю жизнь с черпаком на раздаче, под ржавым душем, в карцере со скатеркой в виде букета роз.
Она говорит про то, что государство это БелАЗ, тяжелый, многотонный монстр, у которого колеса размером с две Яси, и в каждом из них по мотору. И что только идиотина будет мериться с БелАЗом силами. Что баба вместо этого должна найти мужика и растить детей, — звуки джунглей из коридора все это время особенно резки: там они бегают, дети баб. И знает ли Яська, какие инструкции у машинистов поездов на случай, если они видят на рельсах человека? Нет, нет, она не знает! А Валька слышала сама, ей рассказывал водитель дизеля на Шепичи. Машинист должен подать сигнал и продолжать движение! Продолжать, мать твою, движение! — снова трясет она Ясю за плечи. Потому что экстренное торможение, даже самое резкое и самое эффективное, никого не спасет, состав слишком тяжел! И что есть такая книга, Тургенев написал, «Анна Карелина», фильм еще недавно был, там как раз про девушку, которая решила от распределения отказаться!
