Последовали объятия – робкие со стороны Сэма, пылкие со стороны Амелии, которая при этом умудрилась подмигнуть Хоуп, как бы давая ей понять, что она держит настроение отца под контролем.
Джош вызвал такси и проводил их вниз. Они молча дождались машины. Амелия нырнула в нее первой. Сэм протянул Джошу руку и поблагодарил его за вызов, заверив, что разыгранная комедия сняла с него всякую вину. Попрощавшись, Джош поспешил обратно, к Хоуп.
Она ждала его в спальне и, как только он лег, погасила свет. Комнату окрасило бледно-оранжевое сияние уличных фонарей.
– Наверное, у эскулапов корпоративный дух превыше врачебной тайны. Я должна была сообразить, что он не только порекомендует меня своему коллеге. Наверное, он пытал доктора до тех пор, пока тот не раскололся.
– Это я его предупредил, Хоуп. Ты вправе на меня сердиться, но мы не могли держать его в неведении. Вот ты говорила, что хочешь сына. Выдержала бы ты разлуку с ним, если бы он заболел?
– Кто сказал, что будет мальчик?
– Никто, но когда-нибудь у нас родится сын, я уверен.
– Чудовищное женоненавистничество! Давай лучше сначала узнаем, потребуется ли мне химиотерапия, прежде чем готовиться к концу света. Ладно, я тебя прощаю.
– Никакой я не женоненавистник.
– Я прощаю тебе, что ты вызвал отца, – сказала она и отвернулась.
* * *
Хоуп прооперировали спустя три дня. Она вошла в хирургическое отделение в 8.45 утра. Сэму и Джошу разрешили в нарушение утреннего распорядка посетить ее в палате, обнять и пожелать удачи, прежде чем за ней пришли санитары.
Над ней плыли неоновые светильники коридора. Она насчитала их 37 и решила, что если вспомнит эту цифру, пробудившись после операции, то это будет означать, что обошлось без осложнений.
Когда ее положили на стол, ее сковал царивший в операционной холод.
Анестезиолог напомнил, что усыпит ее лишь на короткое время; снова открыв глаза, она должна сохранять спокойствие, думать только о выполнении инструкций хирурга и стараться отвечать на его вопросы. Если она не сможет говорить, то пусть ее однократно опущенные веки означают «да», двукратно – «нет». Все будет хорошо, заверил ее анестезиолог, она в руках лучшего специалиста, какого он знает.
Правда, этой фразы Хоуп уже не услышала: произнося ее, анестезиолог ввел пациентке пропофол, и она потеряла сознание.
Ее вывезли из операционного блока через пять часов. Большую часть операции она бодрствовала, но сохранила о ней лишь смутные воспоминания, наверное, из-за второй фазы усыпления, когда хирург закрывал ее черепную коробку. Хоуп была готова поклясться, что операция длилась гораздо меньше пяти часов, зато близким, сидевшим в больничном холле, показалось, что прошло часов десять, а то и больше.
Профессор Бергер не солгал – головные боли прошли, и Хоуп, несмотря на утомление, сочла свое состояние вполне удовлетворительным.
Войдя в палату, Джош увидел Хоуп в белом марлевом чепчике.
– Тридцать семь! – воскликнула она, увидев Джоша, чем слегка его напугала. – Так я доказываю, что нахожусь в своем уме. Сейчас я все объясню…
Взяв ее за руку, Джош посоветовал ей отдохнуть. Вскоре Хоуп уснула. Он подвинул кресло от окна ближе к ее койке и расположился в нем.
За день он отходил от нее всего дважды: в первый раз – уступая место Сэму, во второй – когда навестить Хоуп пришел Люк.
Отклонив приглашение Сэма и Амелии поужинать с ними, он предпочел общество Люка. За китайской едой он пересказал другу слова хирурга.
Половину опухоли удалось удалить. Попытки удалить больше грозили серьезными осложнениями. Теперь профессор Бергер возлагал надежды на сеансы облучения и на химиотерапию. Когда хирург все это рассказывал, Джош по выражению лица Сэма понял, что теперь ничего не будет как раньше.
Он попросил Люка разрешить ему переночевать на диване: оставаться в одиночестве в просторном лофте было выше его сил.
* * *
Хоуп продержали в больнице две недели. Она велела Джошу навещать ее только во второй половине дня. Она хотела, чтобы по утрам он учился, а по вечерам продолжал работать с Люком в Центре. Амелию она упросила отвезти отца обратно в Калифорнию, где его заждались ангины, ветрянки и гастроэнтериты. Хороший педиатр должен дежурить у изголовья своих маленьких пациентов, а она больше не ребенок.
Сэм в конце концов уступил: из-за долгого отсутствия он мог не получить ту должность, которой давно добивался.
* * *
В день выписки она настояла, чтобы Джош свозил ее по магазинам. У нее была потребность очутиться в гуще жизни, и лучшим способом для этого было посещение огромного торгового центра.
Первым делом она потребовала, чтобы Джош купил ей кепку. Она надела ее поверх повязки и показалась Джошу очень красивой. Бледность Хоуп резко контрастировала с ее лучезарным настроением.
День прошел весело, но блуждание по торговому центру утомило ее сильнее, чем ожидалось; до вечера было еще далеко, а Джош уже решил, что пора возвращаться. Хоуп настаивала, что перед уходом надо поесть мороженого, и переубедить ее не было никакой возможности.
– Надо придумать ей имя.
– Кому?
– Моей опухоли. Трудно надеяться на победу над глиобластомой, другое дело – хорошенько наподдать Марте или Тому. Это проще представить, и вообще, если хочешь, вероятность успеха в этом случае гораздо выше.
– У тебя есть претензии к кому-то по имени Том?
– К одному точно есть. Ладно, пусть будет другое имя.
– О каком Томе идет речь? – насторожился Джош.
– Как тебе Бартоломью?
– Неплохо, но почему Бартоломью?
– Просто так. Вернее, есть причина: по-моему, имя кретинское, а мне больше нравится сражаться с идиотом.
– Наверняка есть много умниц по имени Бартоломью, по крайней мере не меньше, чем кретинов. Ладно, пускай будет Бартоломью.
– По-твоему, имя влияет на личность?
– Понятия не имею. По-моему, тебе отлично подходит имя Хоуп, я не представляю, какое другое имя могло бы охарактеризовать тебя точнее[3].
– Это зависит от точки зрения, ведь ты не станешь спорить, что в моем случае зваться Хоуп сейчас – значит демонстрировать чувство юмора.
– А как определяешь себя ты сама?
– По-настоящему глубокий вопрос! Как девушку с красивой грудью и с опухолью мозга.
– Немедленно прекрати, Хоуп! Ты не из тех людей, которых определяет их болезнь.
Хоуп задумалась над вопросом Джоша и уставилась в потолок торгового центра, кусая пластмассовую ложечку для мороженого. От света, сочившегося сквозь стекло, она зажмурилась. У Бартоломью появилась отвратительная привычка ее ослеплять.
