Рыбы используют свои низковольтные генераторы и кожные детекторы для совершенствования двух различных функций — обнаружения добычи и навигации; обе эти функции — общие с теми рыбами, которые имеют детекторы электрического поля, но не имеют органов, генерирующих электрический потенциал. Но электрические импульсы “низковольтных” рыб имеют и третью функцию: они используются рыбами для коммуникации друг с другом. В зависимости от конфигурации электрических импульсов, различной у разных видов и разных особей, рыба получает информацию, позволяющую определить вид, пол, размер рыбы, издающей импульсы, и опознать ее (чужак это или кто-то знакомый). “Низковольтные” рыбы также отправляют социальные послания рыбам своего вида; при помощи электрических импульсов они способны передать: “Это моя территория, убирайся” или “Я Тарзан, ты Джейн, ты меня возбуждаешь, время для секса”.
Рыбы, генерирующие низковольтные импульсы, способны с их помощью не только обнаружить добычу, но и использовать удар током для четвертой функции: чтобы убить мелкую рыбку вроде гольяна. Чем больше вольт, тем все большую и большую добычу можно убить, пока дело не доходит до 600 вольт; такой угорь длиной в шесть футов способен оглушить лошадь, переправляющуюся через реку. (Я особенно ярко помню этот эволюционный сюжет, потому что начинал работу над своей магистерской диссертацией как раз с исследований генерации электричества электрическими угрями. Я так углубился в молекулярные подробности генерирования электричества, что забыл обо всем на свете и импульсивно схватил за хвост своего первого угря, чтобы начать первый эксперимент, — результат был в буквальном смысле слова потрясающим.) “Высоковольтные” рыбы могут также использовать свой мощный разряд еще для двух целей: защититься от потенциального убийцы, ударив нападающего; охотиться, привлекая жертву своим положительно заряженным концом (анодом), — эта техника используется и в промышленном рыболовстве, только для выработки электричества применяют батареи или генераторы, а не части тела рыбаков.
Теперь давайте вернемся к скептикам-креационистам, которые утверждают, что естественный отбор никогда не мог бы создать 600-вольтового угря из обычного, не электрического угря — как они полагают, потому, что все необходимые промежуточные стадии низковольтных электрических органов были бы бесполезны и не помогали бы своим обладателям выжить. Ответ креационистам таков: убийство добычи 600-вольтным разрядом не было изначальной функцией электрических органов, а возникло как побочный продукт действия органа, исходно предназначенного для другого. Мы видели, как электрические органы приобрели шесть последовательных функций по мере того, как естественный отбор повышал создаваемое ими напряжение от нуля до 600 вольт. Не генерирующая электрического поля рыба может использовать пассивную электродетекцию для обнаружения добычи и для навигации; “низковольтная” рыба выполняет те же функции более эффективно, а также может прибегать к электрической коммуникации; “высоковольтная” рыба способна приманить добычу, убить ее ударом, защититься от хищника. Мы увидим, что человеческая религия превзошла электрического угря, освоив не шесть, а семь функций.
Поиск причинных объяснений
Из каких же человеческих атрибутов сходным образом могла возникнуть религия как побочный продукт? Можно считать, что это был побочный продукт постоянно возрастающей способности нашего мозга видеть причину, действующую силу и значение события, предвидеть опасности — то есть формулировать причинные объяснения, обладающие предсказательной силой и помогающие выжить. Конечно, у животных тоже есть мозг, а потому они способны догадываться о некоторых событиях. Например, сипуха, выслеживающая мышь по звуку в полной темноте, может слышать шаги мыши, рассчитать направление движения и скорость и предположить, что мышь намерена бежать в том же направлении и с той же скоростью; это дает сове возможность кинуться на мышь в правильное время и в правильное место, чтобы схватить ее. Однако животные, даже наши ближайшие родственники, обладают гораздо меньшей способностью рассуждать, чем люди. Например, для африканских зеленых мартышек большую опасность представляют живущие на земле питоны. У обезьян имеется специальный тревожный крик, который они издают при виде питона, и животные знают, что, услышав предостережение другой обезьяны о близости хищника, нужно взбираться на дерево. Однако, как это ни поразительно для нас, умные мартышки не видят связи между следом питона в траве и опасной близостью змеи. Сравните эту малую сообразительность обезьян с нашими, человеческими возможностями: естественный отбор заставил наш мозг извлекать максимум информации из самых обычных обстоятельств, а язык умеет точно передавать информацию, даже несмотря на неизбежный риск частых неправильных умозаключений.
Например, мы обычно ожидаем от других людей каких-то действий. Мы понимаем, что другие люди, как и мы, имеют намерения и что индивиды друг от друга отличаются. Поэтому значительная часть повседневной деятельности нашего мозга посвящена пониманию других людей и мониторингу поступающих от них сигналов (таких как выражение лица, тон голоса, то, что они делают и говорят или чего не делают и не говорят), чтобы предвидеть, что некий конкретный индивид может сделать в следующий момент, и понять, как мы можем повлиять на него, чтобы добиться желательных нам действий. Подобным же образом мы оцениваем действия животных: охотники племени кунг, приближаясь к туше добычи, у которой уже пируют львы, смотрят, насколько полны животы хищников и как те себя ведут, чтобы оценить, достаточно ли насытились львы и позволят ли себя отогнать. Мы так же оцениваем собственные действия: мы замечаем, что наши поступки имеют последствия; определенные действия приносят успех, а другие — нет, так что мы учимся повторять действия, связанные с успехом. Способность нашего мозга находить такие причинные объяснения является основной причиной успеха человечества как вида. Поэтому-то уже 12,000 лет назад, еще до того как мы освоили земледелие, научились использовать металл и изобрели письменность, когда мы все еще оставались охотниками-собирателями, мы уже существенно превосходили по распространенности любой другой вид млекопитающих и обитали на всех континентах за исключением Антарктиды, и во всех климатических зонах от Арктики до экватора.
Мы постоянно ищем те или иные причинные объяснения. Благодаря некоторым из них мы делаем правильные предсказания по причинам, которые позднее оказываются научно обоснованными; некоторые причинные объяснения приводят к правильным предсказаниям по неверным причинам — например, “не ешь рыбу этого вида, потому что это табу” (а не потому что “этот вид рыбы ядовит”), а некоторые объяснения приводят к неверным предсказаниям. Например, охотники-собиратели чрезмерно обобщают способность действовать и распространяют ее на все объекты, которые движутся (помимо людей и животных), такие как реки, солнце и луна. Представители традиционных сообществ часто верят в то, что неодушевленные объекты — живые существа, они также могут приписывать способность действия неподвижным предметам, таким как цветы, горы, камни. Сегодня мы называем это верой в сверхъестественные силы, отличные от сил природы; однако члены традиционных сообществ часто такого различия не проводят. Вместо этого они приводят причинные объяснения, предсказательная сила которых им ясна: их теория о том, что солнце (или некий бог, везущий его на своей колеснице) ежедневно путешествует по небу, соответствует наблюдаемым фактам. Они не обладают независимыми астрономическими познаниями, которые убедили бы их в том, что восприятие солнца как живого существа сверхъестественной природы — ошибка. Это не проявление глупости с их стороны: таково логическое расширение представлений о несомненно естественных вещах.
