Он говорил быстро, напористо, сыпал словами, насыщая ими теплый и даже душный воздух этого странноватого ресторана, где за каждой бархатной складкой занавесок, разделявших кабинеты, скрывались какие-то недомолвки, недосказанность, тайны, порочные мысли и желания, где все дышало ложью – от самой двери ресторана до фальшивого блеска золоченых вилок. Быть может, поэтому Павлу лгалось так легко и он чувствовал, что останется безнаказанным?
– Ладно, – вдруг сказал Воронцов. – Так уже все это достало!
Он даже поморщился, словно вместе с виски проглотил мертвую муху.
– Понятное дело, что на нас напали. Вернее, напал. Один парень. У него еще свитер такой был… Как бы это сказать – грубой вязки. Сейчас же лето, но он был почему-то в длинном свитере, и рисунок на нем еще был такой… зимний, с оленями. Коричневый, с белыми и оранжевыми оленями. Морда такая противная, пьяная.
– У кого, у оленя?
– Издеваетесь? – Воронцов бросил на Смирнова презрительный взгляд человека, который уже сто раз пожалел, что вообще начал в чем-то признаваться. – У парня этого морда противная была, понятно? Он сказал: давайте деньги и брюлики. Варька бросилась на этого парня, она была такая пьяная, что ей море было по колено. Стала избивать его сумкой. Тот озверел, ругался так… грязно. Я даже таких слов-то не знаю! Он схватил сумку ее, вмазал ей, она отлетела. Короче, он взял все, что хотел – кошельки, серьги, браслеты. Вываливал все из сумок, копался в них. Все летело на землю. Варя визжала от боли и злости.
– А где в это время была Извольская?
– Она тоже попыталась что-то сделать, да и мы, как идиоты, размахивали руками, но мы же не умеем драться!
– Вы тоже отдали ему деньги?
– Все отдали. Вернее, почти все. У меня в кармане еще оставалась пара сотен баксов. С этими деньгами мы потом провели остаток вечера в одном из баров. Настроение было мерзейшее.
– Что было потом?
– Он взял свое и убежал.
– Извольская была жива?
– Конечно жива!
– Может, вы сбежали раньше этого парня и ничего не видели? Может, этот парень ударил ее и она разбила голову о стену?
– Нет… Я не знаю. Я запутался! Мы все как бы одновременно разбежались, разошлись, разбрелись. Как люди, которые не хотят видеть друг друга после всего произошедшего… Мы же тоже вели себя не как мужики. Понимаете?
– А вы меня не хотите понять? Ведь от ваших показаний, возможно, зависит судьбы Варвары Арнаутовой! Если на ваших глазах этот мерзавец убил Извольскую, то на основании ваших показаний и, быть может, слов других свидетелей, которые могут появиться в деле в любую минуту, поскольку вы устроили шум и вас могло видеть много людей из окон своих квартир… Так вот, если Извольскую убила не Варвара, то ее отпустят. Неужели вам все равно, что с ней будет? Если вы один раз уже дали ложные показания, то хотя бы сейчас не осложняйте свою ситуацию!
– Да у меня все мысли путаются, и я никак сам не могу вспомнить, как все дело было. Понятно, мы их испугались. Мне даже показалось, что у этого парня пистолет в руках. Знаете, у страха глаза велики. Так все было спокойно, нормально, и вдруг – какой-то подонок может тебя убить и твоя жизнь кончена из-за каких-то денег! Думаю, что и Сашка подумал так же. Мы отдали свои деньги.
– И убежали?
– Думается мне, что мы все разбежались почти в одно и то же время. Нам-то с Гущиным там точно нечего было делать.
– А как чувствовали себя ваши спутницы? Им не требовалась помощь? Может, кто-то из них был ранен? Ты же сказал, что Варвару толкнули. А Извольская? Что было с ней?
– Да я не смотрел…
Вот теперь он покраснел. Павел вспомнил показания Арнаутовой. Она сказала, что парни убежали, а Извольская, рыдая, сказала, что оставила в ресторане самое главное – косметичку с фотографией Ратманова, и еще кое-что важное там было – кредитки… Извольская, живая, направилась в ресторан, Варя Арнаутова тоже ушла. Выходит, она как будто бы и ни при чем, она никого не убивала? Но на самом ли деле Извольская возвращалась в ресторан?
Зазвонил телефон. Это был один важный клиент, он настаивал на встрече. Вопрос о косметичке оставался открытым. Павел сказал – он едет.
Воронцов смотрел на него подозрительно, сощурившись. Павел хотел произнести напоследок тираду о том, что неплохо было бы, если бы люди всегда говорили правду, но передумал – зачем тратить свои силы, если этого типа все равно уже ничего не проймет?
– Ладно, еще увидимся. – Он встал, махнул рукой парню, съежившемуся в своей легкомысленной гавайской рубашке, и стремительно вышел из ресторана.
«И почему только его назвали „Золотая бабочка“?» В машине он позвонил Зимину – передать свой разговор с Воронцовым. Пусть следователь знает, как полезно сотрудничать с адвокатом Смирновым! Они еще пригодятся друг другу.
8
Следователь Зимин чувствовал, что он идет по ложному следу, но считал, что проверить-то все равно надо.
Когда в деле появилось новое лицо, новый подозреваемый, поклонник Извольской, который, оказывается, ей проходу не давал, писал ей и проникновенные письма (это следует из свидетельских показаний ее друзей-актеров и журналистов), некий Эмиль, молодой мужчина двадцати пяти лет, проживающий в Москве, профессиональный дизайнер по тканям, невозможно было не встретиться с ним – хотя бы побеседовать, а заодно и проверить его алиби.
Его быстро нашли и доставили в прокуратуру. Но разговор с ним не дал ничего. Бледная немочь. Красивый, но какой-то не от мира сего парень с нежным, почти девичьим голосом, огромными голубыми глазами, в которых застыла печаль – как кусок голубого льда. Удивительное лицо! С таких иконы пишут. Он не отрицал того, что был влюблен в Извольскую, писал ей не только письма, но и посвящал стихи и даже сонеты. И что теперь, когда какой-то «изверг» убил ее, жизнь для него потеряла всякий смысл. Он говорил это спокойно, как человек, убитый горем, искренне, сжимая большие, костлявые белые кулаки.
На вопрос, где он был вечером в день убийства, он пожал плечами, сказал – у Динки, словно Динкой звали собаку.
* * *
Днем раньше.
– Эмильчик, я знаю, что за тобой придут, знаю, чувствую…
Дина Перекалина, тоненькая хрупкая девушка с волной светлых пушистых волос, окружавших ее нежное узкое лицо, вилась над Эмилем, то поглаживая его плечи, то целуя в затылок.
Эмиль сидел в кухне, перед ним на столе дымилась тарелка с борщом. Дина принесла банку со сметаной, корзинку с нарезанным черным хлебом, коробку с соком, стакан, ложку, вилку, кружилась вокруг Эмиля, не зная, что еще сделать, чтобы привлечь к себе его внимание, угодить ему, такому холодному, помертвевшему, бесчувственному.
– Эмильчик, ее нет, понимаешь? И тебе никак нельзя ехать сейчас в морг! Ты ей кто? Да никто! Ну, была актриса, и нет ее теперь, понимаешь? А у тебя жизнь только начинается… Я понимаю, ты ее сильно любил, она вдохновляла тебя. Ты не мог и дня прожить, чтобы не увидеть ее фотографию, не прокрутить кадры из фильма с ее участием. Эмиль, но ты же нормальный парень, ты же должен понимать, что все это проходит… Что жизнь продолжается и, кроме нее, есть еще и другие женщины, есть я, наконец! Ты ешь, ешь… Хорошо, молчи. Может, тебе так будет легче. Но рано или поздно за тобой придут, они тебя вычислят, да и как же тебя не искать, если ты постоянно твердил всем, как ты любишь ее и она должна достаться только тебе, что ты готов убить Ратманова! Господи, какие глупости ты только не говорил, а ведь этим журналистам только дай пищу для сплетен! После всех глупостей, что ты натворил, ты запросто можешь попасть в круг подозреваемых, понимаешь ты это или нет? Бедный мой мальчик! Поешь хотя бы немного, наберись сил. Что мама? Как она себя чувствует? Ей лучше?
