Звонил телефон. Часы у кровати показывали 10:36. С нижнего этажа донесся щелчок: включился автоответчик.
– Мистер Ван Меер, я хотела вам сообщить, что Синь сегодня не пришла в школу. Пожалуйста, перезвоните и объясните причину ее отсутствия.
Эва Брюстер продиктовала телефон учительской и сразу повесила трубку. Я ждала, что папа подойдет узнать, кто звонил, но шагов не было слышно, только звяканье вилок и ножей из кухни.
Я встала и поплелась в ванную. Умылась. Глаза в зеркале казались необычно большими, лицо – каким-то исхудалым. Было холодно. Я взяла одеяло с кровати и, завернувшись в него, спустилась по лестнице.
– Пап! Ты позвонил в школу?
В кухне было пусто. Оказывается, звякали не ножи и вилки, а китайские колокольчики у открытого окна.
Я включила свет на лестнице и крикнула, запрокинув голову:
– Папа!
Мне всегда было жутковато в доме, когда папы нет. Дом сразу начинал ощущаться пустым, как старая консервная банка, или раковина, или череп с пустыми глазницами на картине Джорджии О’Киф
[490]. Я изобрела множество приемов, помогающих спрятаться от действительности в доме без папы – в том числе «Включить на полную громкость сериал „Больница“» (неожиданно очень успокаивает) и «Посмотреть „Это случилось однажды ночью“» (Кларк Гейбл без рубашки кого хочешь отвлечет).
В окна лился злой и яркий солнечный свет. Я заглянула в холодильник. Удивилась, найдя там миску фруктового салата. Вытащила виноградинку и съела. Еще в холодильнике обнаружилась лазанья – папа накрыл ее слишком маленьким кусочком фольги, так что два уголка и полоска сбоку вылезали наружу, словно запястья и лодыжки, если человеку мала шуба (папа никогда не умел на глаз определить, сколько нужно оторвать фольги). Я съела еще одну виноградинку и позвонила папе на работу.
Ответила Барбара, секретарь кафедры политологии.
– Здравствуйте, вы не могли бы позвать моего папу? Это Синь.
– М-м?
Я оглянулась на часы на стене. Папина лекция начиналась только в половине двенадцатого.
– Моего папу, доктора Ван Меера, позовите, пожалуйста! Это очень срочно!
– Его сегодня не будет. Он же уехал на конференцию в Атланту, правильно?
– Простите?
– Я думала, он уехал на конференцию в Атланту вместо своего коллеги, который попал в аварию?
– Что?!
– Он с утра попросил найти ему замену на лекцию. Вернется только…
Я повесила трубку.
– Папа!
Бросив одеяло в кухне, я помчалась в подвал, в кабинет. Включила свет да так и застыла перед письменным столом. На нем не было ничего – ни ноутбука, ни папок с бумагами, ни настольного календаря. Только пустая керамическая кружка – в ней папа обычно держал пять ручек с синими чернилами и пять ручек с черными чернилами. Исчезла и зеленая настольная лампа, подарок от симпатичного декана Арканзасского университета в Вильсонвилле. Книжная полочка возле стола тоже опустела – остались лишь пять экземпляров марксовского Das Kapital (1867).
Я стрелой взлетела по лестнице, пронеслась через кухню в прихожую и рванула входную дверь. Нежно-голубой «вольво» стоял на своем всегдашнем месте, перед гаражом. Блестящая поверхность, чуть-чуть ржавчины по краю, над колесами.
Я побежала в папину комнату. Занавески были отдернуты, постель застелена. Только под телевизором не валялись папины старые тапки на овечьем меху, купленные в городе Энола, штат Нью-Гемпшир, и под креслом в углу их не было. Я раздвинула дверцы платяного шкафа.
Там не было одежды. Вообще ничего не было, только вешалки трепетали, словно испуганные птицы в зоопарке, когда посетители слишком близко подходят к решетке.
Я метнулась в папину ванную: в аптечке пусто, в душевой кабинке – тоже. Я потрогала край ванны – мокро. Осмотрела умывальник – следы зубной пасты «Колгейт», на зеркале подсыхает капелька крема для бритья.
«Наверное, он снова решил переехать, – сказала я себе. – Отправился на почту, заполнить бланк о смене адреса. И в супермаркет, за коробками для вещей. „Вольво“ не завелся, поэтому папа вызвал такси».
Я вернулась в кухню и прокрутила записи на автоответчике. Там было только сообщение от Эвы Брюстер, больше ничего. Я поискала записку – не нашла. Я снова позвонила Барбаре, притворяясь, будто с самого начала знала о конференции в Атланте. Папа говорил, что у Барбары «рот как заведенный мотор, с добавкой смрадного остроумия» (он в шутку называл ее Гейзихой)
[491]. Я даже произнесла заранее придуманное название конференции, – кажется, это было ОППГПП, «Организация в Поддержку Прав, Гарантированных Первой Поправкой», или что-то в этом духе.
Я спросила, не оставил ли папа номер телефона, по которому его можно найти.
– Нет, – сказала Барбара.
– Когда он вас предупредил?
– Оставил сообщение сегодня, в шесть утра. Постой, а почему ты…
Я повесила трубку.
Снова завернулась в одеяло и включила телевизор. Посмотрела на Черри Джеффрис в желтом, как дорожный знак, пиджаке с такими острыми плечами, что хоть деревья ими руби. Проверила кухонные часы и свой будильник. Вышла на улицу, посмотрела на голубой «вольво». Села за руль, повернула ключ в замке зажигания. Мотор заработал. Я провела рукой по рулевому колесу, по приборной доске, оглянулась на заднее сиденье, как будто там мог быть какой-нибудь след – револьвер, веревка, подсвечник или разводной ключ, который там оставили миссис Пикок, полковник Мастард или профессор Плам
[492] после того, как прикончили папу в библиотеке, оранжерее или бильярдной. Я внимательно осмотрела персидский ковер в прихожей, ища отпечатки чужих ботинок. Проверила раковину в кухне, посудомоечную машину, однако все ложки, вилки и ножи были аккуратно убраны.
За папой пришли!
Пришли ночью, к сонному, закрыли безмятежно храпящий рот платком, пропитанным хлороформом (с вышитой красной буквой «Н» в углу). Папа не мог с ними справиться – хоть он высокий и совсем не худенький, но бойцом никогда не был. Папа предпочитал интеллектуальные споры физическим стычкам, терпеть не мог контактные виды спорта, а бокс и борьбу называл «смехотворными». Дзюдо, тхэквондо и карате уважал, но сам в жизни ими не занимался.
