– А когда ты ей послал барбареско-ориенталь?
– Что?
– Ясно же, что ты их купил не для Джанет Финнсброк, которая работает на факультете с палеозойской эры. Ты купил их для Ханны Шнайдер.
Папа заметно растерялся:
– Да… Видишь ли, я не хотел, чтобы ты…
– Значит, ты был в нее безумно влюблен, – перебила я. – Не ври хоть раз! Скажи прямо!
Папа засмеялся:
– Вот уж это вряд ли!
– Никто не покупает барбареско-ориенталь, если не влюблен без памяти!
– Ну, значит, я первый. Звони в компанию рекордов Гиннесса! Говорю же тебе, она скорее вызывала жалость. Я послал ей цветы после того, как однажды за ужином довольно резко ей высказал, что я о ней думаю: по-моему, она из тех отчаявшихся людей, которые выдумывают сумасшедшие теории об окружающих, чтобы расцветить свою серую, неинтересную жизнь. А люди правды не любят, и такая откровенность всегда кончается слезами. Помнишь, я тебе говорил о том, как правда стоит в углу в длинном черном платье, пятки вместе, голова опущена?
– Что она самая одинокая девушка в комнате…
– Именно! Вопреки общепринятому мнению, никто не хочет иметь с ней дело. Слишком грустно. Всякому приятней танцевать с веселой привлекательной красоткой. Поэтому я и послал цветы. Не знал, как они называются. Я попросил продавщицу в цветочном магазине подобрать что-нибудь этакое…
– Это были лилии, барбареско-ориенталь.
Папа улыбнулся:
– Теперь буду знать.
Я молчала. Освещенное сбоку, папино лицо казалось ужасно старым. Вдруг проступили морщины, изрезали его крохотными ранками.
– Значит, это ты тогда ночью звонил.
Он поднял голову:
– Что?
– В ту ночь, когда я убежала к ней. Ты позвонил.
– Кому?
– Ханне Шнайдер. Я была у нее. Она сказала, что это Джейд, но это был ты.
– Да, – тихо ответил папа. – Наверное. Я и правда ей звонил.
– Видишь? У вас б-были отношения, и ты…
– А почему я ей звонил, как ты думаешь? – заорал папа. – Эта психопатка была моей единственной ниточкой! Я не знал имен и телефонов твоих безмозглых приятелей! Когда она сказала, что ты явилась к ней, я хотел сразу приехать, но она снова завела речь о своих завиральных психологических идеях, а я, как мы уже видели, становлюсь полным кретином, когда дело касается моей дочери! «Оставь ее в покое. Нам надо поговорить. Доверительный разговор между нами, девочками». И я согласился! Господи боже, во всей западной культуре нет другого такого идиотски раздутого понятия, как «разговор»! Все забыли очаровательную поговорку, а мне она кажется весьма здравой: «Разговоры ничего не стоят».
– Тогда почему ты молчал? Ничего мне не рассказал?
– Стыдно было, наверное. – Папа уставился в пол, засыпанный книгами. – Не хотел тебя расстраивать. Ты как раз занималась поступлением в Гарвард…
– А то я сейчас не расстроилась.
– Признаю, это было не лучшее решение, но в то время я считал, что поступаю правильно. В любом случае все это уже дело прошлое. Пусть Ханна Шнайдер покоится с миром. Учебный год почти закончился… – Папа вздохнул. – История как из романа! Среди всех городов, где мы с тобой побывали, Стоктон – самый театральный. Больше страстей, чем в Пейтон-Плейс, больше безысходности, чем в Йокнапатофе. А уж причудливостью не уступает Макондо.
[483] Тут тебе и секс, и всяческие грехи, и самое страшное – расставание с юношескими иллюзиями. Радость моя, ты уже стала взрослой. Тебе больше не нужен твой старенький папочка…
Руки у меня были ледяные. Я прошла через всю комнату и села на желтый диванчик у окна.
– С Ханной Шнайдер еще не закончено. У тебя кровь вот тут. – Я показала пальцем.
– Да, ты меня зацепила-таки, – смущенно отозвался он, снова трогая висок. – Что это было – Библия или «Американская трагедия»? И то и другое символично…
– Есть еще кое-что насчет Ханны Шнайдер.
– Возможно, придется накладывать швы…
– На самом деле ее звали Кэтрин Бейкер. Она состояла в «Ночных дозорных». Убила полицейского.
Мои слова подействовали на папу, как будто сквозь него прошло привидение. То есть я никогда не видела, как привидение проходит сквозь человека, но с папиного лица разом схлынули все краски, как вода вытекает из ведра. Он молча смотрел на меня.
– Я не шучу. И если ты хочешь признаться, что сам был в «Ночных дозорных», вербовал новых участников или… или взрывал своих буржуйских коллег по Гарварду… то лучше скажи сразу, потому что я все равно узнаю. Я не остановлюсь.
Решимость в моем голосе удивила папу, а я удивилась еще больше. Кажется, мой голос оказался крепче меня самой. Он ложился на землю бетонными плитами, указывая мне путь.
Папа прищурился, глядя на меня, как на незнакомого человека.
– Их же нет давно, – медленно проговорил он. – Тридцать лет уже. Это просто сказочка.
– Не обязательно. В интернете пишут…
– Ах, в интернете… Конечно, авторитетный источник. Если уж обращаться к интернету, нужно заодно признать, что Элвис жив, нужно верить всплывающей рекламе… Почему вдруг именно «Ночные дозорные»? Ты читала мои старые лекции, статьи на «Федеральном форуме»?
– Основатель, Джордж Грейси, действительно еще жив. Он живет на Паксосе. Прошлой осенью в бассейне у Ханны утонул человек, Смок Харви, он его выследил…
– Конечно! Помню, она по этому поводу ныла. Видимо, еще и это происшествие подорвало ее хрупкое душевное здоровье.
– Нет. Она его и убила. Потому что он работал над книгой о Джордже Грейси. Он собирался их всех разоблачить, всю организацию.
Папа выгнул бровь:
– Я смотрю, ты немало потрудилась над своей теорией. Что ж, продолжай.
Я заколебалась. Берт Тауэлсон в своей книге «Партизанки» (1986) пишет: занимаясь расследованием, нужно очень тщательно продумывать, кому можно открыть обнаруженную тобой страшную правду. Но если не папе, то кому доверять вообще?
Он смотрел на меня с тем выражением, с каким смотрел тысячу раз, когда мы просматривали черновик моего доклада или реферата по школьному заданию, – с интересом, но и с легким сомнением: дескать, вряд ли ты меня поразишь. И я машинально, привычно стала излагать.
