Сердце у меня провалилось куда-то вниз. Ноги затряслись.
– Посмотрите, что к нам приползло! – сказала Джейд.
– Рвотинка, привет, – сказал Мильтон. – Как делишки?
– Какого хрена она сюда приперлась? – рявкнул Чарльз.
Я даже удивилась – при одном только взгляде на меня лицо у него стало красным от злости, как красный огненный муравей
[454] (см. «Насекомые», Пауэлл, 1992, стр. 91).
– Привет, – ответила я. – Наверное, лучше я потом…
– А ну, постой!
Чарльз поднялся, опираясь на здоровую ногу, и заковылял ко мне – очень неуклюже, потому что один костыль остался в руках у Лулы. Она торопливо протянула костыль, но Чарльз его не взял, продолжая ковылять, словно в этом было какое-то особое величие.
– Давай-ка поболтаем! – сказал он.
– Да незачем, – протянула Джейд, затягиваясь сигаретой.
– Есть зачем! Еще как есть!
– Чарльз, – предостерегающе произнес Мильтон.
– Ты дерьмо собачье, знаешь ты это?
– Вот черт! – усмехнулся Найджел. – Ты бы полегче, что ли…
– Нет уж, не будет полегче! Я… Я ее убью сейчас!
Глаза у него выпучились, как у мадагаскарской лягушки под названием золотая мантелла, но я не боялась. Все-таки он еле стоял на одной ноге – если дойдет до крайности, я легко его свалю и удеру. Никто из них меня не поймает. С другой стороны, тревожно было сознавать, что это из-за меня у него лицо искривилось, как у новорожденного младенца, а глаза сощурились щелочками – вроде тех, через которые бросают монетки для помощи детям, страдающим от церебрального паралича. У меня даже мелькнула мысль: а вдруг я и впрямь убила Ханну? Может, у меня шизофрения и преступление совершила моя вторая личность, злокозненная Синь – та, что пленных не берет, а вырывает у людей сердце из груди и съедает на завтрак (см. «Три лица Евы»
[455])? Иначе с чего бы ему так меня ненавидеть, что все лицо смялось, как старая автопокрышка?
– Хочешь в тюрьму загреметь на всю оставшуюся жизнь? – спросила Джейд.
– Неразумно, – сказал Найджел.
– Нанял бы лучше кого-нибудь.
– Давайте я! – Лула подняла руку.
Джейд растерла окурок носком туфли.
– Или побьем ее камнями, как в том рассказе, помните – когда все горожане сбегаются и она начинает визжать?
– «Лотерея», – подсказала я.
Просто не удержалась (Джексон, 1948). Зря я это, на самом деле. Чарльз аж зубами заскрежетал и так оскалился, что стали видны промежутки меж нижними резцами – этакий беленький штакетничек. Его горячее дыхание обожгло мне лоб, точно пар из чайника.
– Хочешь знать, что ты сделала? – Руки у него тряслись, и на слове «сделала» изо рта выпрыгнули брызги слюны, приземлившись примерно на полпути между нами. – Ты меня уничтожила…
– Чарльз… – устало вздохнул Найджел, подходя ближе.
– Хватит психовать, – сказала Джейд. – Если ее тронешь, она добьется, что тебя вышибут из школы. То есть ее суперпапочка добьется.
– Ты мне ногу, на хрен, сломала! – не унимался Чарльз. – Ты мне жизнь сломала!
– Чарльз!
– Имей в виду, я серьезно думаю тебя убить. Сжать твою тощую неблагодарную шейку и… И бросить дохлую. – Он громко сглотнул – словно камень булькнул в воду. – Ты же ее бросила тогда…
Его покрасневшие глаза блестели от слез. Одна слезинка так-таки и сиганула через край и заскользила по щеке.
– Чарльз, ты что…
– Прекрати!
– Она того не стóит.
– Точно, чувак! Целуется дерьмово.
Все разом замолчали, а потом Джейд зашлась придушенным хохотом:
– Серьезно?!
Чарльз мигом перестал плакать. Шмыгнул носом и провел по глазам тыльной стороной ладони.
– Отвратно. Все равно что с тунцом целоваться.
– С тунцо-ом?!
– Ну, может, с сардинкой. Или креветкой. Не помню. Я постарался изгнать эти воспоминания как можно дальше.
У меня воздух застрял в горле. Кровь бросилась в лицо, как будто Мильтон ударил не словами, а кулаком. Я поняла: настала поворотная минута в моей жизни. Я должна дать отпор агрессорам! Показать, что они имеют дело не с перепуганной, израненной страной, а с пробуждающимся гигантом. Но тут нельзя отвечать первой попавшейся крылатой ракетой. Нужен «Малыш» или «Толстяк»
[456], чтобы в небо поднялся гигантский кочан цветной капусты (очевидцы расскажут, что вспыхнуло второе солнце), и чтобы обугленные тела повсюду, и чтобы пилоты запомнили меловой привкус атомного распада. Может, я пожалею потом и придет неизбежная мысль: «Боже, что я наделала?» Но разве это когда-нибудь кого-нибудь останавливало?
У папы была маленькая черная книжечка: «Речь светлячка» (Панч, 1978). Он ее держал на столике у кровати, чтобы читать по ночам, когда сильно устал и безумно хочется чего-нибудь хорошего, как некоторым женщинам хочется горького шоколада. Там были собраны самые сильные цитаты за всю мировую историю. Большинство их я знала наизусть. «История – это ложь, с которой все согласны», – сказал Наполеон.
[457] «Ведите меня, следуйте за мной или убирайтесь с моей дороги», – сказал генерал Джордж Паттон
[458]. «На сцене я занимаюсь любовью с двадцатью пятью тысячами человек, а потом возвращаюсь домой одна», – жаловалась Дженис Джоплин
[459] с усталыми глазами и копной растрепанных волос. «В раю лучше климат, в аду – компания», – говорил Марк Твен.
