Терпеть не могу эту манеру взрослых, когда они воображают, что могут упаковать для тебя Жизнь в аккуратненький кулечек, поднести ее тебе на тарелочке, или накапать в аптечную мензурку, или затолкать в стеклянный шарик с пингвинами и снегом – мечта коллекционера… У папы, конечно, есть насчет жизни свои теории, но он их всегда мне излагал с молчаливым пояснением, что это, мол, не ответ на все вопросы, а всего лишь один из возможных вариантов. Папа вполне отдавал себе отчет, что любые его гипотезы применимы только к малюсенькому фрагменту (да и то с натяжкой), а не ко всей Жизни в целом.
Эва вновь глянула на часы:
– Извини, но мне действительно пора в тренажерный зал. Хотелось бы все-таки успеть на занятие.
Я кивнула и отодвинулась, чтобы она могла закрыть дверцу. Эва завела мотор, улыбаясь мне с таким видом, как будто я – сборщик платы за проезд и она ждет, когда я открою шлагбаум. Правда, уехала она не сразу. Сперва включила радио – там передавали какую-то дрыгающуюся поп-музычку, – порылась в сумке и снова опустила стекло:
– Как он, кстати?
– Кто? – спросила я, хотя и знала.
– Твой папа.
– У него все хорошо.
– Вот как? – Она старалась казаться равнодушной. Потом осторожно покосилась на меня. – Извини, что я о нем наговорила разного. Это все неправда.
– Ничего страшного.
– Нет, ребенок не должен такое слышать. Я жалею, что сорвалась. – Ее взгляд медленно и трудно поднялся к моему лицу, словно по шведской стенке в спортзале. – Он тебя любит. Очень. Я не знаю, проявляет он это или нет, но любит сильно. Больше, чем свою… не знаю, как назвать… свою политическую белиберду. Однажды мы сидели в ресторане, говорили совсем о другом, и он вдруг сказал, что ты – лучшее в его жизни. – Эва улыбнулась. – Искренне сказал, всерьез.
Я кивнула и притворилась, что меня страшно интересует левое переднее колесо ее машины. Не люблю обсуждать папу с посторонними людьми, которых кидает от оскорблений к комплиментам, от враждебности к сочувствию, как машину с пьяным водителем. Говорить с такими о папе – все равно что в Викторианскую эпоху упомянуть в беседе живот: неуместно, неловко и по сути неприлично; после такого пассажа можно с полным основанием не замечать бестактного собеседника на балах и ассамблеях.
Видя, что я молчу, Эва вздохнула очень по-взрослому: не понять мне, мол, этих подростков, и как хорошо, что для меня трудный возраст давно остался позади.
– Ну, удачи тебе, девочка! – Эва начала поднимать стекло и снова остановилась. – Постарайся все-таки питаться хоть иногда, а то отощала совсем, в чем только душа держится! Закажи пиццу. И забудь наконец про Ханну Шнайдер! Не знаю, что там произошло на самом деле, но одно я знаю точно – она хотела, чтобы ты была счастлива. Понятно?
Я улыбнулась через силу. Эвита помахала рукой, вывела машину задним ходом со стоянки (под мучительный скрежет тормозов) и умчалась вдаль в своей белой «хонде», как проносилась когда-то в лимузине по бедным кварталам Буэнос-Айреса, приветственно махая рукой восхищенным голодным беднякам.
Я предупредила папу, чтобы не приезжал за мной после школы. Мы с Мильтоном договорились встретиться около его шкафчика, и я уже на полчаса опаздывала. Я взбежала по лестнице на третий этаж Элтона и увидела пустой коридор – только Динки и учитель литературы, мистер Эд Камонетти по прозвищу Флавио, стояли в дверях классной комнаты. (Поскольку многие читатели любят пикантные подробности, я коротко расскажу, что Флавио считался первым красавцем «Голуэя»: загорелый, с лицом Рока Хадсона
[449]. Жена его, невзрачная толстушка, восхищалась им не меньше, чем другие, а мне всегда казалось, что его накачанное тело больше всего напоминает надувной плот, который кто-то потихоньку проткнул булавкой.) Они резко замолчали, когда я проходила мимо.
Я прошла до корпуса Зорба (там сплелись в объятиях Эми Хемпшо и Билл Чус), оттуда – до автостоянки для учеников. Мильтоновский «ниссан» стоял на обычном месте. Заглянула в столовую – никого. Тогда я отправилась в закоулок Лицемеров в подвальном этаже корпуса Аудитория Любви. Там располагался черный рынок «Сент-Голуэя». Школьники обменивались шпаргалками, ответами на экзаменационные билеты, рефератами и конспектами и предлагали интимные услуги за право получить на одну ночь «Плутовскую Библию» – фундаментальный труд на 543 страницы, рассказывающий, как обманом продержаться в «Голуэе» до самого выпуска. Материал был упорядочен по предметам, предподавателям и методикам обмана. Вот несколько заголовков: «Место под солнцем: техника пересдачи»; «История игрушек: о прелестях калькулятора TI-82 и наручных часов „Timex Datalink“
[450]»; «Бесценные рукописные миниатюры на подошвах твоих ботинок».
Мильтон и Чарльз тоже сюда захаживали. Я прошла полутемный коридор от начала до конца, заглядывая в крошечные прямоугольные окошки в дверях музыкальных комнат. По углам и на скамеечках у роялей виднелись неясные силуэты (никто здесь не репетировал ни на каких музыкальных инструментах, если только не считать таковым человеческое тело). Мильтона среди них не было.
Я решила проверить еще лужайку за Аудиторией Любви; Мильтон там иногда курил травку на переменах. Взбежала по лестнице на первый этаж и промчалась через картинную галерею имени Донны Фей Джонсон (современный художник и выпускник «Сент-Голуэя» 1987 года Питер Рок глубоко погрузился в Грязевой период и явно не собирался выныривать на поверхность). Я выскочила за дверь с надписью «Выход», пересекла парковочную площадку с полуразвалившимся «понтиаком» возле помойки (говорили, что он остался от изгнанного с позором учителя, уличенного в соблазении школьницы) и почти сразу увидела Мильтона.
В темно-синем пиджаке, он стоял под деревом, прислонившись к стволу.
Я заорала:
– Привет!
Он улыбался, но, подойдя ближе, я сообразила, что улыбается он не мне. Вся компания была тут: Джейд сидела на бревнышке, Лула – на камне (держась за свою косу, будто за вытяжной трос парашюта). Рядом с ней – Найджел, а Чарльз сидел прямо на земле, выставив перед собой ногу в гипсе, громадную, как полуостров.
Они увидели меня, и улыбка Мильтона свернулась, будто обрывок скотча. Тут я поняла, какого дурака сваляла. Мильтон собирался разыграть с моим участием сцену из «Бриолина»
[451], когда Сэнди подходит к Дэнни Зуко на виду у всей компании Ти-Бёрдс, или когда миссис Робинсон говорит Элейн, что не соблазняла Бенджамена
[452], или когда Дейзи выбирает нудного Тома, а не Гэтсби
[453] – человека, который живет мечтой и не боится под настроение раскидать рубашки по комнате.
