– Она, должно быть, отвлеклась! Ее мысли и мечты занимал Уилл Смит, или Брэд Питт, или еще какой-нибудь мускулистый красавчик, в то время как нужно было… Кто расскажет, что должна была делать мисс Ван Меер вместо того, чтобы зря тратить наше время?!
Случись это до смерти Ханны, я бы покраснела до ушей и рассыпалась в извинениях. Может, даже убежала бы в туалет – рыдать в кабинке для инвалидов. А сейчас я ничего не чувствовала. В голове было пусто, как на листе в альбоме. Я молча смотрела на мистера Моутса, как будто речь шла не обо мне, а о какой-то другой рассеянной ученице, которую по случайности тоже зовут Синь. Я испытывала не больше смущения, чем кактус в пустыне.
Все-таки я заметила, что в классе нервно переглядываются – так мартышки на деревьях предупреждают друг друга об опасности. Фрэн Смитсон по прозвищу Вкусняшка многозначительно посмотрела на Гендерсона Шоула, Гендерсон Шоул столь же многозначительно посмотрел на Говарда Стивенса по прозвищу Бейрут. Эми Хемпшо, прикусив губу, вытащила заправленные за уши пряди русых волос, так что они словно шторкой закрыли половину лица.
Смысл всех этих переглядываний был вполне ясен: мистер Моутс, всегда предпочитавший работы Веласкеса, Риберы, Эль Греко и Франсиско Эрреры Старшего общению с коллегами (не слишком чтившими великих испанских мастеров), по всей видимости, выбросил, не читая, официальное письмо от администрации школы и потому не ознакомился с «Экстренным сообщением» директора Хавермайера, со статьей Национальной лиги учителей «Как помочь школьникам пережить горе» и, главное, с тайным списком Баттерса, озаглавленным «Держать под наблюдением» – в этот список наряду с моим именем были включены имена Аристократов: «Эти ученики сильнее других затронуты недавними событиями. Внимательно следите за их поведением и академической успеваемостью. О любых отклонениях сообщайте мне или новому школьному психологу Деб Кромвель. Ситуация требует особо тактичного подхода». (Секретный документ был похищен, отксерокопирован и нелегально распространен среди школьников. Кто совершил сие, неведомо. Одни говорили, что Максвелл Стюарт, другие называли Тра и Тру.)
– Вообще-то, – заявила из дальнего угла Джессика Ротштейн, скрестив руки на груди, – по-моему, Синь простительно.
Ее тугие темно-каштановые кудряшки, издали напоминающие груду мокрых бутылочных пробок, дружно затряслись.
– Да что вы говорите? – Мистер Моутс резко обернулся к Джессике. – Почему бы это?
– Она перенесла тяжелое потрясение, – в полный голос ответила Джессика с убежденностью подростка, сознающего свою правоту и вопиющую неправоту взрослого (хотя он теоретически должен быть умнее, поскольку старше и опытней).
– Потрясение? – переспросил мистер Моутс.
– Да. Потрясение.
– И что же ее так потрясло? Поясните, пожалуйста. Я заинтригован!
Джессика нетерпеливо сморщилась:
– У нее была трудная неделя.
Джессика начала озираться, явно надеясь, что кто-нибудь ее поддержит. Она предпочла бы выступать командиром спасательного отряда – звонить по телефону и отдавать приказы. Джессике совсем не улыбалось быть рядовым, который прилетел на вертолете HH-43F с авиабазы Бин Ти Хо, совершил вынужденную посадку на вражеской территории, с полной выкладкой прополз по-пластунски через рисовые поля и заминированные луга, потом еще семь миль тащил на себе раненого товарища и целую ночь провел, заедаемый москитами, на берегу реки Кай Ни, пока на помощь наконец не подоспел с юго-востока дружественный вертолет.
– Мисс Ротштейн, что-то вы темните, – объявил мистер Моутс.
– Я просто говорю, что ей тяжело пришлось, вот и все!
– Что делать, жизнь вообще трудна, – ответил Моутс. – Восемьдесят девять из ста величайших произведений искусства были созданы художниками, чьи жилища регулярно подвергались набегам крыс! Вы думаете, Веласкес ходил в «адидасах»? Считаете, он пользовался такими благами, как центральное отопление и пицца с круглосуточной доставкой?
– Веласкес тут не при делах, – подал голос Тим Уотерс по прозвищу Бунтарь, сгорбившись на своей табуретке в центре класса. – Речь о Ханне Шнайдер и о том, что Синь быда в том самом походе.
На Бунтаря обычно никто, включая и меня, не обращал внимания. Очень уж типичными были его вечно смурной голос, облепившие машину наклейки «Я ЛЮБЛЮ БОЛЬ», «ВКУС КРОВИ» и надписи на школьном рюкзаке черным несмываемым маркером: «ЯРОСТЬ», «АНАРХИЯ», «ДОЛБИСЬ ОНО ВСЕ КОНЕМ». За ним постоянно тянулся дымок от сигареты, точно шлейф за новобрачной. Но он произнес имя Ханны Шнайдер, и оно повисло в воздухе, словно пустая лодка посреди озера, и – не знаю – почему-то в тот миг я готова была сбежать с этим бледным злым парнем хоть на край света, если только позовет. Я любила его отчаянной, всепоглощающей любовью – целых три секунды. Может быть, четыре. (Такое часто происходило после смерти Ханны – кого-нибудь не замечаешь, потом вдруг безумно любишь, хочешь от него/нее детей, и так же внезапно минута проходит без следа.)
Мистер Моутс застыл на месте, прижав ладонь к зеленому клетчатому пиджаку, словно его вот-вот стошнит или он никак не может вспомнить слова давно забытой песни.
– Понятно… – Моутс бережно вернул мой альбом на мольберт. – Продолжайте рисовать!
Он так и стоял рядом со мной. А когда я снова взялась за рисунок, начиная с Тимова ботинка (из коричневой кожи, с нацарапанным сбоку словом «Бойня»), мистер Моутс вдруг наклонился ко мне, почти к самому листу белой бумаги. Я осторожно покосилась на него, – вообще-то, на учителей, как на солнце, прямо смотреть не рекомендуется. Замечаешь такие вещи, которые лучше бы совсем не видеть, – соринки в глазу, родинки, волоски, морщины, пигментные пятна на коже. Рассудком понимаешь, что за этими физическими особенностями кроется некая уксуснокислая правда, только вникать в нее пока не хочется. После этого труднее станет внимательно слушать на уроке, делать записи в тетрадке о специфике размножения плауна булавовидного и запоминать точную дату битвы при Геттисберге (1–3 июля 1863).
Моутс молчал, разглядывая мой чистый лист с Тимом в уголке, а я смотрела на учителя, завороженная его профилем, напоминающим береговую линию на юго-востоке Англии. Потом он закрыл глаза, и стало видно, до чего он расстроен, и я невольно подумала, уж не влюблен ли он был в Ханну. Известно же, что взрослые – странные люди. Их частная жизнь гораздо обширней, чем они стараются показать; безбрежна, как пустыня, и такая же безводная, пересеченная изменчивыми, непредсказуемыми линиями барханов.
– Может, мне начать с нового листа? – спросила я, лишь бы он сказал что-нибудь.
Заговорит – значит, выживет, несмотря на песчаные бури и резкие перепады температур: сильную жару в дневное время и стремительное похолодание ночью.
Моутс кивнул и выпрямился:
– Работайте дальше!
В тот день после уроков я решила заглянуть в класс Ханны. Я надеялась, там никого не будет, но как только вошла в Лумис, увидела двух младшеклассниц – они наклеивали на дверь Ханны какие-то открытки, похожие на карточки с пожеланием скорейшего выздоровления. На полу у стены стояла увеличенная фотография Ханны, а вокруг лежали цветы, в основном розовые, белые и красные гвоздики. Эвита уже объявляла по интеркому: «Поток цветов и открыток доказывает, что мы можем сплотиться ради взаимной поддержки – просто по-человечески, забыв о различиях между учениками, учителями, родителями и школьной администрацией. Ханна была бы счастлива!»
