– Что это? – выпятив подбородок, спросила Эва.
Она перешла уже к четвертой коробке.
– Так просто, насекомые.
Я стояла у нее за спиной, очень близко, буквально вплотную. Белый пиджак усеивали серые катышки свалявшейся шерсти, словно прыщики. Сернисто-рыжая прядка вопросительным знаком легла на плечо. Если бы дело происходило в фильме-нуар, я бы сейчас ткнула ей в спину дуло револьвера, прямо через карман своего плаща, и процедила сквозь зубы: «Только без резких движений, не то мозги вышибу».
– Не нравятся мне такие штуки, – сказала Эва. – Жуткие.
– А как вы с папой познакомились? – оживленно спросила я.
Эва обернулась и прищурилась. Глаза у нее были и впрямь необыкновенные: нежнейшего голубовато-сиреневого оттенка и до того чистые – казалось бесчеловечным, что их заставляют наблюдать эту сцену.
– Он тебе не рассказывал? – спросила она с подозрением.
Я часто-часто закивала:
– Рассказывал, только я забыла.
Эва наконец отошла от бабочек и склонилась над столом, разглядывая отрывной календарь (застрявший на мае месяце 1998 года), исписанный папиными неудобочитаемыми каракулями.
– Я всегда остаюсь профессионалом, не то что другие учительницы. Папа ученика скажет пару комплиментов, якобы он восхищен их стилем преподавания, и готово дело, они уже влюбились по уши. Я им сто раз повторяла: ты встречаешься с ним в обеденный перерыв, стоишь ночью у него под окнами – что хорошего из этого может получиться? И тут появляется твой папа. Кого он может обмануть? Разве что какую-нибудь дурочку. Я-то сразу увидела, что он врун. Вот что смешней всего – я и видела, и не видела. Потому что у него еще и душа! Я не из романтических натур, а тут вдруг решила, что смогу его спасти. Да только обманщика спасти невозможно.
Длинными наманикюренными ногтями (розовыми, как кошачий нос) она цапнула папину кружку с авторучками. Вытащила одну – папину любимую, восемнадцатикаратный «Монблан», прощальный подарок от Эми Пинто. Единственный подарок от июньской букашки, который ему по-настоящему нравился. Эва повертела авторучку, понюхала, будто сигару, и убрала в сумочку.
– Это нельзя брать! – ужаснулась я.
– А это мне утешительный приз, как в «Голливудских квадратах»
[381].
У меня воздух застрял в горле.
– Вам, наверное, будет удобней в гостиной? – намекнула я. – Папа скоро вернется… – Я посмотрела на часы: о ужас, всего половина десятого. – Я чаю заварю. Кажется, у нас есть коробка конфет «Уитмен»…
[382]
– Чаю, говоришь? Надо же, как культурно! Прямо как будто из его уст. Осторожней, девочка! Знаешь, рано или поздно все мы становимся такими, как наши родители. Пф!
Она плюхнулась в крутящееся кресло и, выдвинув ящик стола, стала перебирать папки.
– Оглянуться не успеешь, как… «Взаимосвязь внутренней и внешней политики от греческих городов-государств до наших дней»? – Эва нахмурилась. – Ты в этом что-нибудь понимаешь? Мне с ним было хорошо, но я была уверена, что он несет сплошную чушь. «Количественные методы»… «Роль иностранных держав в миротворческом процессе»…
– Мисс Брюстер…
– А?
– Какие… у вас планы?
– Складываются по ходу. Кстати, откуда вы приехали? Он как-то неопределенно об этом говорил. Вообще о многом говорил неопределенно.
– Простите, но мне, наверное, придется вызвать полицию.
Эва швырнула папки на место и пристально посмотрела на меня. Будь ее глаза автобусами, размазали бы меня в лепешку. Будь они ружьями – расстреляли бы на месте. В голове мелькнула дурацкая мысль, что Эва принесла с собой револьвер и, пожалуй, не побоится пустить его в ход.
– Ты в самом деле считаешь, что это будет разумно? – спросила она.
– Нет, – призналась я.
Эва кашлянула.
– Бедняжка Мирта Грейзли… Она, конечно, не в себе, но порядок на рабочем месте поддерживает идеальный. В понедельник перед каникулами пришла Мирта в свой кабинет, а там стулья передвинуты и целый литр эггнога пропал, а в туалете кто-то явно расстался со своим ужином. Некрасивая история. Я знаю, что действовал не профессиональный взломщик. Вандал оставил на месте преступления туфли. Женские, черные, девятый размер, «Дольче и Габбана». Не всякая школьница может себе такие позволить. Видимо, родители из числа тех, кто делает щедрые пожертвования и детишек в школу возит на «мерседесе». Я поговорила с участниками дискотеки и составила список подозреваемых – на удивление короткий. Но у меня, видишь ли, совесть есть. Я не из тех, кому доставляет удовольствие сломать ребенку жизнь. Жаль девочку. Как я слышала, у этой Уайтстоун и без того проблем хватает. Еще неизвестно, сможет ли она закончить школу.
У меня снова отнялся язык. Вдруг стали слышны разные домашние звуки. Когда я была маленькая, думала, что в стенах собирается клуб хорового пения, все в темно-красных мантиях, и днем и ночью поют, широко разевая рты.
– Почему вы тогда меня звали? – еле выговорила я. – На дискотеке…
Эва удивилась:
– Ты меня слышала?
Я кивнула.
– Мне показалось, что вы вдвоем пробежали к Лумису. Просто хотела поболтать. О твоем папе, вот как сейчас. Хотя о чем тут говорить… Все закончилось. Я его раскусила. Воображает, что он господь бог, а на самом деле он просто мелкий…
Я думала, она на этом и остановится, но она чуть слышно добавила:
– Мелкий человечишка.
С минуту Эва молчала, откинувшись на спинку кресла и скрестив руки на груди. Хоть папа всегда говорил, что сказанное в гневе не имеет значения, все равно слова Эвы меня взбесили. И вообще, самое жестокое и грубое, что можно сказать о человеке, – назвать его мелким. Утешала только мысль, что на самом деле все люди мелки, если рассматривать их в контексте мироздания. Даже Шекспир и Ван Гог. И Леонард Бернстайн тоже.
– Кто она? – спросила вдруг Эва Брюстер.
Вместо торжествующего злорадства в голосе ее звучал какой-то надлом.
Я ждала пояснений, но Эва больше ничего не сказала.
– Вы о ком?
– Не хочешь – не говори, но я была бы тебе благодарна.
Похоже, она имела в виду папину новую девушку, но таковой не было – по крайней мере, насколько я знала.
– По-моему, он сейчас ни с кем не встречается, но я могу его спросить.
