– Это ведь вы про ту девчонку, которую в парке нашли, так? Она жила с родителями рядом с городским парком…
– Да, а вы откуда знаете?
– Так я же таксист! Вы себе представить не можете, сколько разных историй мне рассказывают.
– И кто же вам рассказал эту историю?
– Эту? Никто. Я знал эту девчонку, ее Оля звали, она, как и вы, знала меня в лицо. Понятное дело, что она ездила на такси не одна, а если и одна по какому-то адресу, то мне всегда выносили деньги, и я знал, что меня не обманут. Да и адреса-то были постоянные.
Юля не верила своим ушам. Таксист! Просто случайный таксист, который везет ее в аэропорт, знал Олю Неустроеву?
– Ладно, поехали, я вам по дороге расскажу про нее…
Глава 9
Ему казалось, что его жизнь оборвалась вместе с Олиной. Он сидел за своим учительским столом, вел урок, но взгляд его был прикован к тому месту, где еще недавно он мог видеть Олю. Теперь ее не было. И в это было невероятно трудно поверить. Сначала вся школа гудела об этом убийстве, но прошло несколько дней, и все забылось, словно Оли и не было. Хотя Ивлентьев начал ощущать на себе, как ему казалось, пристальные взгляды Олиных одноклассников. И с каждым днем уверенность в том, что они все знают, росла. Но если они все знают, то почему же молчат? Почему не обращаются в милицию и ничего не рассказывают о том, что знают? А что, собственно, они могут знать? О том, что они встречались? Их никто не видел. Во всяком случае, он так думал, потому что ни разу, когда они бывали вместе с Олей в парке или рядом с теплицей, им не встретилось ни одно знакомое лицо. Но разве можно было быть уверенным в том, что их никто не видел вместе только потому, что он не заметил того, кто мог их видеть? Ведь, когда он бывал с Олей, он смотрел лишь на нее, он был влюблен, ослеплен ее красотой, он даже слышал только ее. Он становился безумным рядом с ней, и тому есть много подтверждений. Он готов был воровать, чтобы найти ей денег, а разве это не признак того, что у человека снесло крышу? Имеется в виду, у нормального человека. А Ивлентьев всю жизнь считал себя нормальным и вполне добропорядочным человеком. Так что же с ним стряслось? Это и есть страсть, которая губит людей? Которая убивает? Убивает таких вот девочек, какой была Оля?
Сначала вор, в душе вор, и он к этому уже начал привыкать. Он стал готовить себя к тому, чтобы стать настоящим вором. Те деньги, что он брал у жены, уже перестали казаться ему воровством. А теперь вот еще и убийца. Все грани позади, а что впереди? Тюрьма? Тогда почему же все молчат и не сажают его? И сколько можно мучить человека ожиданием того, что вот сейчас раздастся звонок в дверь, придут какие-то люди, скрутят ему руки, наденут на них наручники и уведут туда, где будут задавать вопросы, связанные с Олей. Вернее, с ее смертью. А можно и не дожидаться того, что ему будут задавать эти унизительные для него вопросы, а прямо с порога, что называется, назвать вещи своими именами. Сказать: да, я был любовником Оли Неустроевой, своей ученицы, и я убил ее. Она стала требовать у меня много денег, я не мог их ей дать, и тогда она стала оскорблять меня. Я догнал ее, дал ей пощечину, она упала, а я бросился вон от того места, чтобы нас не увидели вместе, ведь она могла кричать мне вслед грубые оскорбления. Она была вне себя. Она была к тому же еще и пьяна. Оля упала, ударилась головой о кирпич, который был грудой свален за деревьями, он остался еще со времен стройки теплицы, и умерла. Значит, это я убил ее. Да, я трус, потому что сбежал. Если бы не сбежал, то, может быть, успел бы оказать ей помощь. Но я – учитель, меня многие знают. Я боялся, что она вскочит на ноги и начнет кричать, обзывать меня…
Сколько раз он репетировал эту свою речь в милиции или прокуратуре. Ему казалось, что он уже вполне созрел к тому, чтобы самому пойти и сдаться, но что-то удерживало его от этого шага, и это «что-то» называлось жизнью. Он не хотел расставаться с жизнью. Он знал, что если сядет в тюрьму, то не вынесет там издевательств и умрет от первых же побоев или попыток превратить его в пассивного сексуального партнера. Он достаточно хорошо знал себя, чтобы понимать это, а потому медлил с явкой с повинной. Все вокруг него изменилось, потускнело, стало другим, неузнаваемым. К потере юной любовницы, которая последнее время составляла его настоящую, естественную и наполненную радостью жизнь, прибавилась утрата и остального мира вместе со всем тем великим многообразием, что населяло его: природа, предметы, люди… Еще одно отвратительное в его представлении чувство завладело им – и вот уж от него он никак не мог избавиться – зависть. Он завидовал всем тем, кому не грозило сесть за решетку, а это и были все те, кто окружал его. Он завидовал своей жене, которая спокойно намывала горшки в своих яслях, а вечером, напевая, жарила картошку на сале. Она жила спокойно и ничего не боялась. Он завидовал и всем остальным, тому же соседу, который, кстати, так и не вернул ему порнокассеты, хотя относился к нему подчеркнуто вежливо и время от времени приглашал его к себе на рюмку-другую. Но жена-то была ближе всего, и видел он ее чаще других, оттого и зависть к ней росла, как опухоль, и мешала ему жить. Ему уже стало безразлично, что будет, если она все же узнает о том, что он выгреб практически все деньги с их общего банковского вклада. Он просто будет молчать, и все. За это же в тюрьму не посадят. А что может быть страшнее тюрьмы? Только смерть. Но жена его – человек миролюбивый, она же не станет убивать…
– Говорят, у вас в школе девочку убили, это правда? – спросила жена на следующий день после смерти Оли.
– Да, правда.
– Ты ее знал?
– В смысле?
– Ты вел у нее литературу? – недоуменно пожала плечами жена, видимо, не понимая, почему он сразу не ответил на ее простой вопрос.
– А… Да, вел. Хорошая была девочка.
– Ее убили… За что можно убить ребенка? – Жена смахнула крошки со скатерти и составила чашки на маленький поднос. – Мы живем в такое страшное время…
Она ушла на кухню и к разговору на эту тему больше не возвращалась. Но почему-то именно с той поры Сергей Иванович стал ненавидеть свою жену. Она раздражала его буквально всем, и он с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить ей, чтобы не ударить ее… Он не знал, что с ним происходит. Ему было также непонятно, почему после стольких месяцев, как он запустил лапу в семейный вклад, она ни разу не спросила его о том, куда деваются деньги? Неужели она ждала от него каких-то признаний, тем самым пытаясь унизить его еще больше. А как иначе можно объяснить ее молчание? Ведь она не могла не заметить исчезновения денег с их общего счета. Или она о чем-то догадывалась? Но это невозможно. Она не из тех женщин, которые будут устраивать слежку за мужем, она слишком замкнута в себе или даже скорее запугана общим процессом жизни, чтобы рисковать остаться вообще одной. Как долго протянет она на свою грошовую зарплату? С другой стороны, нельзя же быть до такой степени забитой, затюканной и бессловесной, чтобы хотя бы не попытаться выяснить, куда же уходят семейные деньги? А его поведение? Разве не могла она не заметить, как он изменился? Что стал совершенно другим человеком? Хотя внешне-то он старался казаться прежним Сергеем Ивановичем Ивлентьевым, неприметным и тихим человеком, жизнь которого в глазах окружающих протекает по хорошо известным правилам и принципам. Никто не видел, да и не мог видеть, как в определенные дни и часы к нему в теплицу, где он подрабатывал ночным сторожем, а то и подменял дневного, к нему приходила молоденькая девушка, да хоть бы кто и видел, мало ли зачем могла она приходить в теплицу: за горшком с гортензией или кактусом, которыми торговали в теплице, за торфом или подкормкой для растений… К нему многие обращались за подобным, но в основном, конечно, женщины постарше, которым от своей пенсионерской скуки было просто нечего делать, как выгуливать своих противных, со слезящимися глазами, болонок да разводить цветы на подоконниках. Оля в их ряду заметно выделялась. Но он не думал, что на это мог кто-то обратить внимание.
