– Он женат? – спросил Муратов.
Диана покачала головой.
– Она замужем?
– Да нет, она не замужем… она просто дура…
Он молча смотрел на нее.
– Этот мужчина… – Он отхлебнул виски. – Он ее отец?
– Брат, – шепотом ответила она. – Был бы еще двоюродный, а то родной… она не может вернуться домой, вы ж понимаете… это просто ужас… она даже хотела покончить с собой, утопиться тут или повеситься… тут, на Родосе… потому что повеситься дома – тоже стыдно… а сейчас она просто не знает, что делать… она готова умереть от пули – лишь бы не от стыда…
– Ну что вам сказать, Диана… – Муратов допил виски, повертел в руках стакан. – Скажите ей… скажите вашей подруге, что она может не бояться… она может остаться здесь, на Родосе, со мной… невелика радость, конечно, – жить с человеком, который сидит на обезболивающих и медленно умирает… но для начала сойдет, правда? А потом мы что-нибудь придумаем… так не бывает, чтобы два взрослых человека не придумали, как жить дальше… ведь придумаем?
Она кивнула.
– А сейчас… вы можете переночевать здесь? Я бы лег на террасе, а вы где хотите – места тут много, сами видите… не хочется оставаться одному…
Она снова кивнула.
– Принесите мне еще выпить. На палец.
Она принесла ему виски.
– А ведь когда-то я хотел патриархальной русской старости, – сказал Муратов. – С седой бородой до глаз, как принято в России: без лица, но с душой… Со свечками, иконами, акафистами и чтением апостола на литургии. Хотел писать книги – от руки, карандашом на шершавой бумаге, а не на компьютере. Хотел рассказывать внукам о конце света и антихристе, о житиях Сергия Радонежского и протопопа Аввакума, о царе Иване Грозном и его верном слуге Малюте Скуратове. Хотел состариться в деревне, с козьей ножкой в зубах, в валенках и заячьем треухе. Чтоб был снег над полем, вселенская метель, чтобы страшный черный лес и волки. А перед самой смертью чтоб слышать тихий плач жены-старушки и голос местного попа, читающего канон на разлучение души и тела. Хотел, чтоб смерть была торжеством, а не анекдотом… – Залпом допил виски. – Теперь и вспоминать-то об этом смешно… да и стыдно…
– А почему зима? – спросила Диана.
– Россия…
– Не думала, что вы такой верующий…
– И не хотел бы об этом говорить. Нам предстоит научиться о многом не говорить…
– Ладно, – сказала Диана. – А почему старушка-то? Через пять лет мне будет только тридцать…
Но он уже не слышал ее – спал.
Зиму они провели в России, на Родос вернулись только следующей осенью. Поселились в домике на тихой улочке неподалеку от крепости. Диана сначала думала о смерти с утра до вечера, потом только по вечерам, а вскоре перестала вовсе. Каждый вечер они выходили на прогулку с детской коляской, а когда сын подрос, Павел Николаевич стал брать его за руку, опираясь другой на трость. Проходя мимо магнолии, Диана говорила: «Павел, нюхай!», а под кроной эвкалипта приказывала: «А теперь дыши!», и они смеялись. На набережной их ждал маленький старичок, застегнутый на все пуговицы, в берете, с изумленным взглядом, устремленным к небу, и широко открытым беззубым ртом, в который подвыпившие туристы иногда бросали монетки, а в ротонде выступала пышная полька Беата, приподнимавшаяся на цыпочки и открывавшая рот так широко, что зрители видели ее трепещущий язык, а потом они ужинали в каком-нибудь ресторанчике, пили коккинели, болтали с официантками, приехавшими за счастьем из Новгорода или Омска, и не торопясь возвращались домой, то пропадая в тени платанов, то выходя на свет, и, уложив ребенка спать, еще долго сидели молча наверху у окна, из которого открывался вид на море, кипящее мелким колким золотом…
