Был он человеком малоразговорчивым. После возвращения из Афганистана, где он был дважды ранен и награжден орденом Красной Звезды, его все спрашивали: «Ну что там? Как там?» И на все эти вопросы Андрей Семенович отвечал одинаково: «Жарко».
Он был из тех людей, которые если говорят «да», то это значит «да», а если говорят «нет», то готовы отвечать за свое «нет» хоть на Страшном суде. Об этом знали и коллеги, и начальство, а потому Андрея Семеновича и не втягивали в сомнительные дела. Он не сделал блестящей карьеры, но не запятнал репутации и дослужился до полковника юстиции.
Один из коллег, Артамонов, известный в прокуратуре весельчак и острослов, постоянно подшучивал над Хохловым, говорил, что Андрей Семенович – человек, родившийся в пиджаке, застегнутом на все пуговицы, и даже спящий в пиджаке, застегнутом на все пуговицы. Коллеги в шутку звали Хохлова Пиджаком Семенычем.
Был он невысоким крепышом с рябоватым лицом и седым ежиком на круглой голове, а Лидия Петровна – малокровной худышкой с детскими ногами, рыжеватой и близорукой.
Жизнь их была, в общем, заурядной: рождение детей, получение новой квартиры, цветы по праздникам, замена черно-белого телевизора на цветной, размолвки, примирения, покупка «жигуленка», потом «опеля», отдых в Анапе или Евпатории по профсоюзной путевке, книги – много книг. Андрей Семенович любил Честертона, Лидия Петровна – Блока. В воскресенье за ужином он выпивал рюмку водки, она – бокал красного. Сын-инженер называл их отношения «далеко зашедшей диффузией металлов».
За день до смерти жены Андрей Семенович наткнулся на ее дневник, в котором та признавалась в любви к некоему Сергею, Сереже, вспоминала их встречи, перебирая детали, иногда впадая в напыщенность, иногда в слезливость. Поначалу он подумал, что Лидия Петровна все это выдумала – и эту «счастливую дрожь нутра», и «лучистые глаза», и «пьянящую сперму», и «триста тридцать три тысячи жутких поцелуев», но некоторые детали убедили его в том, что это не вымысел. Эта ее внезапная страсть к кружевному нижнему белью смелых фасонов, к тяжелым маслянистым ароматам, к экспериментам в постели – тогда он отнесся с пониманием и сочувствием к неловким попыткам жены вернуть молодость. Она вдруг начала курить, читать Теренса Пратчетта и называть мужа «милым». Оказывается, она жила двойной жизнью, у нее был семнадцатилетний любовник, они спаривались на полу в гостиной, пока Андрей Семенович пропадал в командировках, а когда он возвращался домой, встречала мужа как ни в чем не бывало, и он ничего не подозревал…
Сидя у постели умирающей жены, он держал ее руку в своей и пытался понять, что же он чувствует. Неверная жена, обманутое доверие, слепой муж – все это такая горькая пошлость. Он не испытывал ни обиды, ни растерянности, ни гнева, словно отупев от боли.
Он смотрел на осунувшееся лицо Лидии Петровны, оглушенной морфием, и чувствовал жалость, только жалость. Но когда оставался наедине с собой, из каких-то неожиданных щелей души начинало подниматься что-то омерзительное, огромное, темное, пытаясь захватить его целиком и пугая своей безжалостной безымянностью.
Однажды ночью Андрей Семенович вспомнил, как в детстве на его глазах поезд сошел с рельсов и с надрывным скрежетом, визгом и треском, с хрустом круша шпалы, взрывая щебень и песок, пополз с насыпи, и он тогда бросился наутек, не разбирая дороги, ничего не слыша и не видя, и вдруг проснулся, вскочил, замер посреди темной спальни, весь потный, дрожащий, задыхающийся, мычащий, а утром долго стоял под душем, и весь день чувствовал себя разбитым, на ночь выпил водки, но сон повторился, и повторялся с той поры почти каждую ночь…
На похоронах он мучился тем, что не может сосредоточиться на чем-то важном, может быть, на главном, на том, о чем следует думать в церкви и на кладбище, а думает о дневнике жены и неразношенных туфлях, которые дернул его черт надеть именно в такой день. На поминках он мучился тем, что не может отвести взгляда от пышной груди дальней родственницы, надевшей платье со слишком глубоким вырезом. Ногти у священника были аккуратно подстрижены и покрыты бесцветным лаком, и это тоже мучило Андрея Семеновича, потому что в такой день стыдно обращать внимание на чужие ногти.
Стояла хорошая погода, и после поминок Андрей Семенович решил прогуляться.
Сын довез его по Садовому до Каретного Ряда, и Хохлов неспешным шагом дошел до Пушкинской площади, выпил кофе на Тверской и выкурил сигарету.
Он старался не думать о дневнике Лидии Петровны, а особенно о том, что чувствует сейчас, потому что не умел и не любил копаться в своей душе. Он не страдал нравственным косоглазием – так его любимый Честертон называл склонность человека смотреть в себя, а не на мир, и с удовольствием любовался стройными ножками молодых женщин, бежавших мимо за его спиной и отражавшихся в витрине книжного магазина.
У памятника Юрию Долгорукому он обратил внимание на девочку лет шестнадцати-семнадцати, которая собирала подаяние в толпе. Она была похожа на китаянку или кореянку, красива детской глуповатой милой красотой, в платке, надвинутом на лоб, в тесных джинсах, старой куртке, с рюкзаком за спиной, и при ходьбе припадала на левую ногу. В руках она держала картонку с надписью «Подайте на операцию», медицинскую справку, завернутую в пленку, и полиэтиленовый пакет для подаяний. Никто не подавал. Вскоре она спрятала картонку в пакет, убрала пакет в рюкзак, купила мороженое и побрела вниз, к Манежной, уже не припадая на левую ногу. Несколько минут постояла на углу Охотного Ряда, глядя на Кремль, потом спустилась в метро.
Андрей Семенович потерял девочку из виду у касс, снова увидел ее внизу, на платформе, в окружении полицейских. Один из них вертел в руках медицинскую справку.
– Гипоплазия тазобедренного сустава, – сказал он, возвращая ей справку. – Значит, хромаешь… ну хромай дальше, только не побирайся…
– А сустав у нее ничего, – сказал другой полицейский, провожая взглядом девочку, которая удалялась, ловко прихрамывая. – Очень даже ничего…
Хохлов прибавил шагу, поймал девочку за рукав.
Она вжала голову в плечи, обернулась.
– Не бойся, – сказал Андрей Семенович. – Как тебя зовут?
– Ну Лиза, – ответила она. – А тебе что?
– Пойдешь со мной, Лиза? Не бойся…
– А я и не боюсь.
– Ко мне пойдешь? Ты же, наверное, голодная?
– Ничего я не голодная, – сказала она. – Ну ладно. Сколько?
– Что сколько?
– Сколько дашь? Тыщу дашь?
– Тыщу… – Андрей Семенович достал из бумажника пятисотрублевую купюру. – Остальное потом, хорошо?
– Ладно, – сказала она, пряча купюру за пазуху. – Только без орала. Анал сколько хочешь, а орал – нет. Меня с него рвет.
– Орал?
– У меня рот маленький, – сказала она. – Мелкий.
– А-а… нет, просто пойдем… дай руку…
– Руку еще зачем?
– Не хочешь – не надо…
– Ну ладно. – Она взяла его за руку. – Теперь доволен?
