– Как тебя звать-то? – спросила она.
– Ипполит, – прорычал он, давясь едой.
– Смешное имя, – сказала она. – И долго ты здесь сидишь?
– Долго. – Он поднял голову, посмотрел на нее, шевеля губами. – Три тысячи сто двадцать четыре дня, если считать сегодняшний.
– Ешь, – сказала она. – Ешь, Ипполит.
В сарае пахло дерьмом, на полу валялись какие-то объедки, тряпки, в углу лежал тюфяк, на нем – подушка без наволочки и одеяло без пододеяльника, рядом на полу стояла глубокая алюминиевая миска.
Лона протянула Ипполиту коньяк – он схватил бутылку, запрокинул голову и опростал в несколько глотков.
– Соскучился? – спросила девушка.
– Чего?
– По жизни – соскучился?
Ипполит засмеялся, вытер ладонью рот.
– А ты? – спросил он.
Она усмехнулась.
– Иди-ка, – сказал он, взяв ее за руку. – Сюда иди…
– Туда пойдем, – сказала она, – а то здесь грязно.
Они занялись сексом на тюфяке.
Отдышавшись, Лона спросила:
– А теперь что?
– Что – что?
– Делать что будем?
– Пойдем куда-нибудь.
– Куда?
– Поймем, когда придем.
– А старик?
– А что старик? – Ипполит сел, стал натягивать штаны. – Разберемся сейчас с ним. Одевайся давай.
Они взяли в гараже молоток, большие гвозди и пошли в дом.
Илья Ильич не мог сопротивляться – сил не было.
Ипполит и Лона вытащили его из постели, усадили за стол. Лона держала старика, а Ипполит заколачивал гвозди. Одним гвоздем он прибил к столешнице правую руку старика, другим – левую. Гвозди были длинными, вышли с другой стороны столешницы – Ипполит залез под стол и при помощи молотка загнул кончики гвоздей.
– Да он обосрался! – сказала Лона. – Фу-у-у!
– Обосрешься тут, – сказал Ипполит. – Больно же.
Они принесли из гаража четыре канистры с бензином, одну вылили на крыльцо, другие на стены.
– Дерево сырое, не загорится, – сказала Лона. – Надо внутри все полить.
– Внутри – это слишком быстро, – сказал Ипполит. – Он сразу помрет, а я не хочу сразу.
– Погоди, – сказала Лона. – Одеться ж надо.
Она надела новое белье, платье, колготки, поправила макияж, сложила в сумку одежду, обувь, сережки, сделала бутерброды, взяла две бутылки самогона, деньги, которые старик прятал в кладовке, и голову отца, хранившуюся в подполе на льду.
– Ты еще долго там? – крикнул Ипполит.
– Иду!
Ипполит тоже переоделся – на нем были чистые брюки и кожаная куртка.
– А ты ничего, – сказал он, когда Лона вышла на крыльцо. – С такой хоть в Москву!
– Пошли, что ли, – сказала она.
– А это еще что? – спросил Ипполит. – Капуста?
– Голова, – сказала Лона. – Отца моего голова. Надо ее похоронить – тогда и жить можно.
– Ну так давай здесь закопаем. Чего таскаться-то с ней?
– Здесь жизни уже нет, – сказала она. – Пойдем туда, где есть.
– А ее нигде нет. Может, на том свете.
– Ну тогда на тот свет и пойдем – там и закопаем.
Ипполит пожал плечами, чиркнул спичкой – пламя побежало по крыльцу, по стене, – взял у Лоны тяжелую сумку, и через десять минут они скрылись в лесу.
Старик очнулся, попытался сесть прямо – получилось. Он понимал, что это еще не все, что сын не оставит его прибитым к столу умирать от заражения крови, и удовлетворенно кивнул, увидев язык пламени за окном. Огонь. Конечно. Огонь будет медленно въедаться в старое сырое дерево, пока не займется весь дом, стены и гонтовая крыша. Но прежде он проникнет в прихожую, где свалены канистры с керосином, старая одежда и обувь, проест дверь, расползется по дому, пожирая все, что попадется на пути, – полы, тряпье, столы, стулья, диван, кровать в спальне, ковры и шторы, баллоны с газом. Доберется и до иконы, которую Илья Ильич убрал с глаз долой больше двадцати лет назад, когда его сын Ипполит убил жену старика и ее дочь. Изнасиловал и убил. Перегрыз зубами глотки, весь забрызгавшись их кровью, и улыбнулся, когда отец застал его в кустах, рядом с трупами, снова улыбнулся, когда отец схватил дубину и ударил его, ударил изо всей силы, попал по плечу, а Ипполит только улыбался, глядя на отца исподлобья. Вот тогда старик и понял, что Бога нет, и сжег иконы в печке. Про эту, с Богородицей, просто забыл – она лежала в сундуке, под бельем.
А сделать это надо было, конечно, раньше, когда Ипполит изнасиловал и задушил десятилетнюю Лупу, дурочку, дочь соседки-пьяницы. Но тогда ему было пятнадцать, и, видать, парень еще чего-то боялся, а потому оттащил тело подальше от хутора и спрятал – притопил в камышах, и когда нашли Лупу, полусгнившую и объеденную рыбами, врач только и сказал, что дурочка была загрызена – и не волком, а человеком. Насчет изнасилования врач ничего сказать не мог, Илья Ильич сам догадался – Ипполит был помешан на женском и не мог упустить своего. Вот тогда и надо было сажать его на цепь. Но доказательств не было, а что там видел Бог, кто ж знает…
Мир неполон без последнего звена, без высшей инстанции, без Кого-то, Кто выносит окончательное решение, называя зло злом, добро – добром, а смородину – смородиной. Этот Кто-то был не просто выше участкового милиционера, отца, директора школы и Генерального секретаря ЦК КПСС, но вообще выше всего, над всем и над всеми. Бабушка и мать называли его Богом и показывали маленькому Илье старика с белой бородой, восседающего на облаке. Бог – это любовь, говорила бабушка. Любовь, говорила мать, бессмертие души. Но Илья, конечно, не верил, что это Бог. Настоящий Бог невидим и всемогущ, зачем ему борода и облака? Если этот, с бородой, Бог, значит, не он последний, значит, есть еще Кто-то, Кто следит за порядком, и вот в Него Илья верил, его волю готов был угадывать и исполнять.
Он верил в Него, когда женился, когда родился ребенок – Ипполит, верил даже тогда, когда жена изменила с механиком из лесхоза, а потом, не выдержав молчания мужа, утопилась, верил, потому что все случившееся не нарушало порядка, и даже развал страны и все, что за этим последовало, ничего не изменило, потому что даже это в известном смысле было частью того, что освящается свыше, как наказание является частью преступления…
Оставшись один, он не изменился. У лесника немало работы. Он был суровым и твердым человеком, следовавшим правилам, освященным свыше. Если сын ошибался, он наказывал его. Если надо было, бил, если не надо было, запирал в кладовке на ночь. Через несколько лет привел в дом молодую женщину с ребенком, с девочкой десяти лет. Если они вели себя неправильно, он их наказывал. Сначала заставлял признать свою вину, покаяться, а уж потом наказывал. Порол или запирал в кладовке на ночь. Но это случалось редко, очень редко, и слава Богу: Илья Ильич не был зверем.
