* * *
От автора
Когда писатель говорит нам, что одна из его книг особенно для него важна, мы не узнаём, в сущности, ничего. Чтобы книга в принципе появилась на свет, она должна быть особенно важна хотя бы для одного человека. Если повезет, этим человеком будет какой-нибудь читатель, но даже если нет – всегда остается автор, радующийся новой книге, как гордый родитель – младенцу. Кажется, мне пришлось написать всего какие-нибудь четыре книжки (или даже меньше), чтобы это усвоить, – и теперь я не сомневаюсь. Но все-таки текст, который вы читаете сейчас, исключительно для меня важен. Потому что я пишу книги уже двадцать пять лет, но впервые публикую документальную прозу; потому что здесь я рассказываю о людях, которые мне дороже всех на свете; потому что эта книга сообщает мне как писателю новую, незнакомую роль, в которой я чувствую себя голым и беззащитным. Эта новая роль так пугает меня, что я решил не издавать «Семь тучных лет» на своем родном языке (иврите) в стране, где я живу (Израиле), а поделиться этими историями только с незнакомцами.
Сколько я себя помню, все истории делились для меня на два типа: одни я любил рассказывать близким друзьям или соседям, а другими предпочитал делиться со случайными попутчиками в поездах или самолетах. Здесь собраны истории второго типа – истории о вопросах, которые мне задавал сын, и о том, как я пытался на них отвечать; истории о моем отце, который всегда оказывался рядом, когда меня нужно было спасать, – и о том, как я не смог спасти его, когда он заболел; истории про усы, которые я отрастил себе посреди лица во время папиной болезни, просто чтобы люди перестали спрашивать: «Ну, как оно?» – потому что у меня не было сил говорить о папе; истории о несбывшихся сильных желаниях, истории о бесконечной войне, незаметно слившейся с декорациями, в которых протекало детство моего сына.
Еще пару сотен страниц мы с вами проведем в одном купе. А когда вы доберетесь до последней страницы, я выйду на ближайшей станции, и мы с вами, возможно, никогда больше не увидимся. Но я надеюсь, что какие-нибудь эпизоды из этой семилетней поездки, начавшейся рождением моего сына и закончившейся смертью моего отца, окажутся важны и вам.
Год первый
Внезапно все то же
– Как же я ненавижу теракты, – говорит худенькая медсестра медсестре постарше. – Хочешь жвачку?
Медсестра постарше берет пластинку и кивает.
– Что поделаешь? – говорит она. – Я тоже ненавижу чрезвычайные ситуации.
– Да дело не в чрезвычайных, – настаивает худенькая, – я не против аварий каких-нибудь. Именно теракты, говорю же. От них аж опускается все.
Сидя на скамейке возле родильного отделения, я думаю: «В этом что-то есть». Всего час назад меня, обалдевшего и взволнованного, привез сюда помешанный на чистоте таксист: когда у моей жены отошли воды, он испугался, что это попортит ему обивку. И вот я тоскливо сижу в холле, жду, когда врачи пойдут из реанимации обратно в отделения. Все, кроме этих двух медсестер, занимаются пострадавшими от теракта. Схватки у моей жены тоже поутихли. Может быть, даже наш ребенок чувствует, что вся эта затея с появлением на свет сейчас не тянет на чрезвычайную ситуацию. Я иду в кафетерий, мимо меня провозят нескольких раненых на скрипучих каталках. В такси жена кричала как резаная, но эти люди не издают ни звука.
– Вы Этгар Керет? – спрашивает парень в клетчатой рубашке. – Писатель? (Я нехотя киваю.) Это ж надо, – говорит он и вытаскивает из сумки крошечный диктофон. – Где вы были, когда все это произошло? – Увидев, что я колеблюсь, он старается изобразить некоторое сочувствие: – Не спешите. Я на вас не давлю. Вы пережили травму.
– Я не попал в теракт, – объясняю я. – Просто случайно тут оказался. У меня жена рожает.
– А, – говорит он, не пытаясь скрыть разочарования, и отключает диктофон, – поздравляю. – Он усаживается рядом со мной и закуривает.
– Может, вам стоит поговорить с кем-нибудь еще, – предлагаю я, надеясь избавиться от дыма, которым его «Лаки страйк» дышит мне в лицо. – Я видел, как двоих повезли в неврологию буквально вот сейчас.
– Русские, – отвечает он со вздохом. – Ни слова на иврите не понимают. Кроме того, в неврологию по-любому не пускают никого. Это мой седьмой теракт, я уже все их здешние штуки знаю.
С минуту мы сидим молча. Он моложе меня лет на десять, но уже лысеет. Перехватив мой взгляд, он улыбается:
– Жалко, что вас там не было. Реакция писателя очень бы пригодилась мне для статьи. Что-нибудь нестандартное, чтоб идея была. А то после каждого теракта у кого ни попросишь комментарий – всё одно и то же: «Внезапно как грохнет», «Я не знаю, что это было», «Все оказалось в крови». Сколько можно уже?
– Они не виноваты, – говорю я, – просто все теракты одинаковые. Что тут скажешь нестандартного про взрывы и бессмысленную смерть?
– Хоть убейте – не знаю, – пожимает он плечами. – Это же вы писатель, не я.
Люди в белых халатах потихоньку начинают возвращаться из реанимационного отделения в родильное.
– Вы ведь из Тель-Авива, – говорит репортер, – зачем же вы забрались рожать в эту дыру?
– Мы хотели естественные роды; здешнее отделение…
– Естественные? – перебивает он со смешком. – Что естественного, если какой-то карлик с проводом в пупке выскакивает у твоей жены из влагалища?
Я даже не пытаюсь отвечать.
– Я жене сказал: «Если соберешься рожать – только кесарево, как в Америке. Не хочу, чтобы какой-то младенец всю тебя мне растянул». Сейчас только в примитивных странах вроде нашей женщины рожают как животные. Ладно, пойду я поработаю. – Уже поднимаясь, он на всякий случай закидывает удочку снова: – Может, у вас по-любому есть что сказать про теракт? Для вас что-нибудь изменилось? Типа, как вы назовете ребенка, что-то такое, не знаю… (Я отвечаю извиняющейся улыбкой.) Ну ничего, друган, – говорит он и подмигивает, – пусть все пройдет хорошо.
Шестью часами позже карлик с проводом в пупке выскакивает у моей жены из влагалища и немедленно начинает плакать. Я пытаюсь успокоить его, убедить, что волноваться незачем. Что, когда он вырастет, на Ближнем Востоке все устаканится: наступит мир, терактов больше не будет, а если раз в сто лет и случится какой теракт, рядом непременно окажется кто-нибудь нестандартный, кто-нибудь с идеями и сможет прекрасно все описать. Сын успокаивается на минуту и задумывается о том, как поступить дальше. Ему положено быть наивным – он же новорожденный, – но даже он не покупается на мою болтовню; поколебавшись секунду, он тихонько икает и снова принимается плакать.
Как маленький
Когда я был маленьким, родители повезли меня в Европу. Важнее всего в этой поездке оказались не Эйфелева башня и не Биг-Бен, а перелеты между Израилем и Лондоном – в частности, еда на борту. Там был подносик с крошечной баночкой кола-колы и коробочкой хлопьев не больше сигаретной пачки.
