О дате приезда Митяй специально не сообщил, хотел сделать сюрприз. Часть пути до села он проехал на попутке, верст пять нужно было идти пешком.
Митяй напевал:
Бор густой, бор густой,
А в бору девчата,
Сибирячки, как огонь,
С переливами гармонь,
С переливами гармонь,
С огоньком ребята!
Дальше слов он не знал, поэтому пел по кругу. И представлял, как входит в дом, за столом сидят родные, ужинают. Он здоровается, они застывают на мгновение, потом, радостные, веселые, бросаются ему на грудь, он сгребает их в охапку. Или они работают в поле: закатное солнце, колышется рожь, на среднем плане Настя с ладошкой, козырьком приставленной ко лбу, похожая на колхозниц с картин советских художников-реалистов. Жена узнает его, мчится по полю, смеется счастливо, летит, белый платочек срывается с головы… Это нужно рисовать совсем в другой манере.
Сюрприза не получилось, да и веселья.
На околице встретились деревенские пацаны, возвращавшиеся с рыбалки:
— Ты чей будешь?
— Медведев.
— Тети Марфы сын?
— Точно.
Он даже не успел выяснить, в каком доме живет Прасковья Медведева, как пацаны развернулись и с криками: «Степкин братка с войны вернулся!» — понеслись по улице, голыми ногами взрывая пыль. Адрес можно было не спрашивать: путь указывали лужи из пролившихся ведерок, в некоторых даже рыбешки плескались.
Метров ста не дошел до калитки, как из нее выскочили две бабы, в которых Митяй не сразу узнал жену и мать. Настя бежала совсем не изящно, не летела, как на картине, которую он мысленно представлял. Настя всегда бегала смешно: коленки вместе, а пятки в стороны отбрасываются, как крылышки.
Митяй поставил на землю чемодан, скинул вещмешок и раскинул руки. Настя влетела в него и вцепилась, ей мешала скатка шинели, переброшенная через грудь. Настя в каком-то исступлении пыталась подлезть под скатку. Будто Митяй мог пропасть, раствориться, исчезнуть и ей, Насте, обязательно надо прилипнуть к нему или даже забраться внутрь него. Сбоку его захватила за шею мать, голосившая: «Ой-ё-ёшеньки…» А Настя, пока он не прижимал ее к себе крепко, тихо верещала.
Оповещенные рыбаками-глашатаями люди стали собираться вокруг. Мужики курили, бабы вытирали концами платков и косынок слезы на лицах. Митяй был первым мужиком, вернувшимся в село с войны. Откуда-то примчался Степка, с разбегу запрыгнул на брата, ощутимо ударив его по голове.
— Чертяка! — выругался Митяй. — Что ж ты меня по башке лупишь? Она и так у меня контуженная. Все, Настенька, все! Я с тобой, любимая, успокойся, не дрожи! Мама, здравствуй, — поцеловал, неловко вывернув шею. — Степка, слезь с меня, завалишь! Здравствуйте, люди! Всем доброго здоровья!
Ему отвечали, поздравляли со счастливым прибытием. В глазах односельчан была и радость, и печаль-зависть. Он разглядывали Митяя жадно, словно хотели увидеть в его облике черты своих воюющих детей, мужей, отцов. От этого внимания Митяю было неловко. На его памяти сибиряки никогда не «лупали глазами», это считалось невоспитанностью.
Марфа пришла в себя быстрее Насти, разжала объятия, шагнула в сторону, но говорить по-прежнему не могла.
— А где мой сыночек? — спросил Митяй жену как маленькую. — А кто мне его покажет?
— Да, конечно, пойдем! — ответила Настя.
Она так и не отлипла от мужа, мешала ему идти. Чемодан подхватил Степка, мать — вещмешок.
Тетя Парася, обнявшись и расцеловавшись с племянником, разрыдалась так, что напугала Аннушку и Илюшу. Девочка юркнула под стол, а малыш истошно завопил.
— Голосок приличный, — взял сына на руки Митяй, — оперный, можно сказать.
Илюша вырывался, извиваясь, дрыгая руками и ногами, плакал еще отчаяннее.
— Он привыкнет к тебе, привыкнет, — торопливо говорила, оправдывала сына Настя. — Дай его мне, успокою!
— Нет-ка, я сам, — возразил Митяй. — Я так долго к нему шел. Мы сейчас полетам, сынка, — он стал подбрасывать малыша вверх. — И поплаваем, — положив сына на ладони, волновыми движениями изображал лодку. — Полетаем и поплаваем! Он у меня летчик-подводник!
С годовалым Илюшей никто таких восхитительных кульбитов не совершал. Малыш замолчал, а потом пришел в полный восторг, завопил уже радостно.
— Будет тебе! — забрала внука Марфа. — Утряс совсем, мало нам одного контуженного?
Сказала и осеклась — вдруг обидела сына? Только усмехнулся, не осерчал.
Присел на корточки:
— Какая симпатичная девочка под столом прячется! Да не Аннушка ли Медведева?
Аннушка помотала головой. Она была пуглива до крайности, по любому поводу и без повода пряталась под столом, на печи, по углам.
— Подумай хорошенько, я ведь Аннушке гостинец привез, баночку монпансье. Кому ж отдать? Степке?
— Не! Мне!
— Тогда вылезай.
Парася с Марфой переглянулись: славно Митяй с детками обращается, хороший из него отец будет, ласковый и добрый.
Матери и тете Митяй привез по платку, Степке вручил солдатскую пилотку со звёздочкой. Брат от восхищения потерял дар речи, хотя обычно заткнуть его было невозможно.
Труднее всего Митяю было выбрать подарок жене. Он три раза ходил на барахолку. Конечно, следует покупать что-то практическое: кофту, платье, обувь. Но хотелось и приятное, легкое, памятное. Набор пластинок? Брошь? Книгу стихов? Ни на чем не мог остановиться, пока не увидел на прилавке фарфоровые статуэтки. Меж советских фигурок пограничника с собакой, летчика в шлеме, шахтера в каске, грудастой колхозницы, кошечек, белочек и медведей стояла явно дореволюционного происхождения балерина. С точки зрения выверенности центра тяжести фигурка была безупречна: танцовщица опиралась на подставку крохотным носком пуанта. С художественной точки зрения: кокетливо задранная вторая ножка, фривольные оборки юбочки, манерно изогнутые руки, кукольно-тупое личико — отдавала буржуазно-мещанской безвкусицей.
Митяй вспомнил. Ему было лет десять или одиннадцать. У матери имелась шкатулка, которую строго-настрого трогать было нельзя, даже касаться. Но какой мальчишка устоит перед подобным запретом? Он не устоял. Ничего интересного в шкатулке не было: какие-то бумажки, бусы, сухие цветочки. И фигурка балеринки. Митяй взял ее в руки, чтобы рассмотреть, и тут зашла мать. Она должна была отсутствовать часа два! На рынок пошла, но почему-то вернулась.
Увидела в его руках статуэтку и клокочуще-испуганно пробулькала:
— Не трожь мою статутку!
Митяй в тот же момент уронил фигурку, разбившуюся на множество осколков. Мать рухнула на колени, принялась сгребать их, поняла, что уже не склеить, и заплакала — странно, без слез, но с отчаянием и воем. Потом несколько дней обращалась к нему сквозь зубы и только по надобности — как к врагу, которого вынуждена терпеть в своем доме.
