— Дотащу. Здасьте! А там, в одеялах, дети? Во примочка! Они мои племянники? Они меня дядей звать будут? Умереть и не встать — дядя Егор!
— Хватит болтать, — скомандовал Василий, — пошли!
К трамвайной остановке он шагал первым, за ним Галя с детьми и Егор с чемоданом и узлом. Чтобы как-то скрасить неловкость вызывающе грубого молчания брата, пока ехали в трамвае, Егорка расспрашивал Галю. Почему дети молчат, они не померли? Покушали и спят? А чего покушали? В каком смысле грудью питаются? А, понял!
Василий смотрел в окно, Галя, полуобморочная от волнения, кое-как поддерживала беседу с Егоркой. Беседе внимал весь вагон.
Василий привез Галю с детьми к Пелагее Ивановне. Егорка уже здесь бывал. Впервые увиденная настоящая отдельная московская квартира с люстрой под потолком, с бархатными шторами в проемах дверей, с буфетами-трельяжами и стульями с гнутыми спинками произвела на него впечатление царского замка.
— Вот и мы, — сказал Василий Пелагее Ивановне. — Вы хотели меня с семьей? Извините, получите!
— С утра жду, проходите! Веничком снег с обуви струсите!
У них получилось говорить в рифму. Только стихов сейчас не хватало.
Пелагея Ивановна суетилась, провожая Галю с детьми в спальню. Василий сел на диван в гостиной — сколько прекрасных часов он провел здесь, слушая Гаврилу Гавриловича. Хотелось вернуться в прошлое и одновременно — уйти, сбежать, удрать — к Марьяне. Она сейчас в школе. Из-за Егорки, с которым занимается до обеда, работает только во вторую смену. Ей пришлось потерять в зарплате и выдержать бой с директором, вплоть до увольнения в середине учебного года. Марьяна директора победила. Она умница, она справится.
— Вася! Вася! — звала Пелагея Ивановна. — Иди ж посмотри на сынов! Ах, славные! Как же их различить-то?
— У Константина глазки круглее и ближе к носику, — отвечала Галя, — у Владимира глазки подальше и губки выпуклее.
Он смотрел на сыновей: два членистоногих с непропорционально по отношению к масштабу тела, большими головами, покрытыми темным пушком. Руки и ноги — как живые веточки, в промежности — явное свидетельство половой принадлежности. Не маленькое свидетельство, опять-таки, если брать, например, размер ладони.
Смотрел и ничего не чувствовал, никакого родительского зова. Пелагея Ивановна рассказывала, что Гаврила Гаврилович умирал от счастья над народившимися сыновьями. Наверное, мужчине, у которого есть дело жизни, цель, мастерство и умение, следует заводить потомство в преклонном возрасте. Галя стояла навытяжку, будто сдавала молчаливому судье заданный урок.
Девочка из крохотного смоленского городка, райцентра, практически села. Она умудрилась семь классов окончить и курсы санитарок. Призвали на войну, за мастерство, ловкость рук в госпитале повысили до медсестер. У нее кавалеров было! Только отмахивайся. Запала на этого — почти Героя Советского Союза, выдержанного, строгого, хоть и безногого инвалида. Отдала ему свою девичью честь. Сколько раз спрашивала? Сотню раз спрашивала: «Ты любишь меня?» Отвечал положительно. Выписался, адреса не оставил, обещал писать, но не писал. Беременность обнаружилась. Это ведь надо было пережить: стыд, страх, демобилизацию и долгий путь в Казахстан — по адресу в истории болезни Васи. Приехала к Фроловым, живот авиационной бомбой вперед торчит. А куда ей ехать? Ее родина под немцами. А на родине кто? Мать больная, жива ли, две сестры и брат. Фроловы не выгнали, за то спасибо. Но все время на дистанции: сами кушают — две тарелки, ножи-вилки по сторонам, она, Галя, отдельно питается. Не по-человечески, оскорбительно. Хотя, конечно, тысячу спасибо им! Помогли детское приданое собрать: распашонки-пеленки, одеяльца. Из роддома привезли, кормили, себе отказывали, с продуктами было плохо.
Она мечтала, что, сойдясь с Васей, все ему расскажет, выплачется, он ее приголубит, похвалит за мужество. Вот он, Вася, смотрит на сыновей как на червяков.
— Васе-е-енька! — протянула, как позвала на помощь. — Ненаглядный мой!
Повернулся к ней, перестал на детей таращиться:
— Галина, нам нужно поговорить!
Ее никто не звал полным именем. Галка, Галчонок, Галинка… Только не официальное — Галина!
— Сегодня подельник, — чеканил Василий, — в среду я приеду, мы отправимся в ЗАГС, оформим наш брак и зарегистрируем детей. Ты будешь жить здесь, Пелагея Ивановна оформит нашу прописку, свою комнату мне придется сдать. Далее. Пелагея Ивановна — подарок небес. Если ты вздумаешь устраивать бабские склоки, обижать эту женщину, то вылетишь отсюда на попечение и милость государства. Я буду помогать материально… насколько смогу.
Галя чутко уловила его эмоциональное заикание и встряла с вопросом, самым главным:
— Вася! Ты любишь меня?
— Нет! — ответил он быстро и честно. — Когда мы с тобой… прошло меньше… полтора года?…как будто столетия. Есть женщина, на которой я мечтал жениться, теперь не могу. Эта женщина мой идеал.
— А я не идеал? — икала, сдерживая слезы Галя.
— Нет! Ты мать моих сыновей.
— Если бы ты знал, что мне пришлось…
— Всем пришлось, каждому свое! — отрезал Василий. — Война, играть в поддавки не получится. Пелагея Ивановна стол накрывает, я не останусь, Егорка сам доберется, он по Москве шныряет точно крыса с подпаленным хвостом. Запомнила? Приду в среду.
— Васенька…
— До свидания!
Развернулся и ушел, хромая.
Заведующая ЗАГСом, очень похожая на ЕЕ, когда они пришли регистрировать брак, поковырялась в бумажках и возмущенно сдернула очки:
— Молодой человек! Вы подавали заявление с другой девушкой!
— С другой, — согласился Василий, — но обстоятельства, непреодолимые. Распишите меня, пожалуйста, с Галиной… как тебя по отчеству?
— Ивановна.
— С Галиной Ивановной Ковалевой. И если можно, не затягивая, впишите в документы наших сыновей Константина Васильевича Фролова и Владимира Васильевича.
— Как такое возможно? — свела брови заведующая ЗАГСом.
— Это война, — ответил Вася.
— Война, — эхом отозвалась заведующая. — Давайте свои паспорта.
Погорелово — Ленинград
Митяй из башкирского санатория ехал в Омск с остановками, с ночевками на станциях, меняя поезда, вагоны, попутчиков, — пять дней. Высокий, здоровый, косая сажень в плечах, в лейтенантской форме. Никаких зримых увечий, кто скажет, что демобилизованный инвалид? Повезло парню, отпуск дали. Отпуск так отпуск, не рассказывать же попутчикам про эпилепсию и припадки — стыдно. Хотя попутчики его и откачивали — на последнем перегоне случился приступ.
Их, эти чертовы приступы, он не мог предчувствовать — ни в санатории, ни в пути следования. Вот он сидел за столом, смотрел в окно на поезд, мчащийся в противоположном направлении. А вот, буквально следующую секунду, почему-то лежит на полу, в рот ему пихают черенок деревянной ложки, вокруг суетятся испуганные люди. Ему совершенно не больно, только зверски хочется спать, а говорят, что в судорогах он корчился страшно, боялись, язык откусит.
