— Запомни! — говорил Протасов. — Инвалид всегда изгой. Могут жалеть, пригревать, делать вид, что принимают тебя как равного. Но это враки, пусть невольные. Калека — это даже не косоглазые казах или японец, не черномазый негр или жид пархатый. Калека — это ущербное тело. Люди не отдают себе отчет, но очень любят свое полнокомплектное тело. А когда у человека комплект отсутствует, они страшатся и брезгуют. Сам замечал?
— Жалость, участие, конечно, — пожал плечами Василий. — Может, просто опыта нет, я ведь меньше года безногий. И потом, мне начихать, кто что обо мне думает, я просто хочу нормально ходить.
Сказал и прикусил язык. Не исключено, что движущей силой таланта Гаврилы Гавриловича была возможность вернуть изгоев в стан полночленных людей, подарить им второе рождение. Какой смысл корячиться, если инвалид так-сяк проживет? А вот ты сделай его незаметным среди полночленных!
«Как же я ненавижу психологию!» — подумал Василий.
Во время каждой из примерок (сытного обеда и лекций по истории протезирования) Гаврила Гаврилович по десять раз подчеркивал: научиться ходить на протезе — отдельная наука. Научиться ходить на протезе сложнее, чем научиться ходить впервые. Но в премудрости этой науки не посвящал. Очевидно, хотел насладиться удовольствием учителя, растягивающего процесс обучения на многие встречи-уроки. Предчувствовал, что Василий его последний клиент, но не рассчитал время. Умер.
Василий не был у Протасовых две недели. Заводская начальница ЕЕ попросила Василия подменить женщину, отпускающую и принимающую готовую продукцию. Женщина получила похоронку на мужа и «с колес слетела». Надо дать ей время, авось очухается, деток-то двое. Главное, по накладным чтобы все было точь-в-точь.
Сама ЕЕ — низенькая, голова повязана истертым пуховым платком, концы которого едва сошлись в узел на затылке, ватник не по размеру большой, до колен, рукава обрезаны, из-под ватника коротенькие ножки в валенках. Ходит по-птичьи, вывернув мыски, между пятками и мысками тупой угол градусов в сто тридцать. Чисто сова, и даже кажется что башка у ЕЕ крутится на невозможный для человека оборот по сторонам. Она и рабочих, привозящих из цехов готовую продукцию, держит в кулаке, и двоих грузчиков — в ежовых рукавицах, и помнит, где каждое изделие находится, но как доходит дело до бумаг, накладных — празднует труса. Раньше-то она была уборщицей, а начальницей склада назначили на место ушедшего на фронт ее мужа, которому по должности бронь не полагалась.
Василий не мог отказать ЕЕ, да и пребывание в сторожке — помещении с заботой и любовью оборудованном его предшественниками — было гораздо комфортнее, чем в собственной комнате. Он перенес учебники, тетради, запас продуктов. Электричество круглосуточное, окон нет, светомаскировка не требуется, грабить склады никто не пытался, вместо обхода периметра снаружи и внутри склада для очистки совести было достаточно выйти два раза за ночь и от души подуть в свисток.
Его ждал замечательный уникальный протез, ему прекрасно работалось, в смысле — училось. С накладными он разобрался влет. И даже провел несколько уроков с ЕЕ: обращать первое внимание на третью сверху строчку, сравнивать названия изделий и количество. Не совпадает — коленкой под зад. Совпадает, смотреть на верхние строчки — имя организаций отпускающей и принимающей. Тут, как правило, ошибки только описки. Последний взгляд — печати и подписи.
— А чего я раньше накладных боялась? — спросила совушка ЕЕ.
— Психология, — пожал плечами Василий. — По моим наблюдениям, людям обязательно требуется чего-то бояться и что-то возвеличивать. То и другое абсурдно.
Он проговорил механически, и был готов к тому, что ЕЕ сейчас возмущенно взмахнет своими маленькими руками-крылышками, потопает ножками-лапками. Но ЕЕ покрутила совиной головой из стороны в сторону, и ее глазки-пуговки, поймав свет, вспыхнули самодовольной гордостью: она избавилась от части страхов.
Был июнь, начало лета. Разительное отличие от Сибири и Казахстана, где времена года приходят, как вкатывается в дом со скарбом и детьми долгожданный родственник — принимайте, вот он я, поселяюсь. Весна в Москве заявила о себе в апреле — ярким солнцем, таянием сугробов, бегущими ручьями. Потом снова были заморозки, мокрый снег, серое низкое небо. Через неделю опять днем солнце, под которым хоть до гимнастерки раздевайся, а ночью лужи на тротуарах остекленели темным льдом. Этот климат — не любимый, а вздорный родственник, который то прилично ведет себя, то пьянствует. Василий никогда прежде не обращал внимания на капризы погоды, а теперь зависел от них — шипы на костылях или резиновые наконечники.
Он шел к дому Протасовых в отличном настроении, какое бывало в детстве в предвкушении подарка: приедет отец из Омска, что-то привезет. Неужели велосипед? Никакие подарки не могли сравниться с протезом — пропуском на свободу. Но самой большей радостью были успехи на фронте. Мы отогнали немцев от Москвы, прорвали Блокаду Ленинграда, фашисты капитулировали под Сталинградом, освобождены Воронеж, Курск, Ржев! Мы наступаем! Василий получил ответное письмо от Георгия Николаевича Флёрова, по намекам понял, что над бомбой уже работают («я вплотную занялся проблемами, которые мы с тобой обсуждали»). Флёров просил сообщить, когда Василий получит диплом, что можно было расценивать как приглашение на работу. Факультет возвращался в Москву, в сентябре начнутся занятия.
Пелагея Ивановна, в черном платье, с черной косынкой на голове открыла дверь, и Василий все понял. От растерянности забыл стереть улыбку с лица.
— Три дня назад похоронили, — кивнула Пелагея Ивановна. — Проходи, Вася, от поминок еды много осталось, для тебя берегла.
Она и потом, когда кормила его, наливала водку — за помин души, уносила посуду, приносила чай, все время говорила и говорила, монотонно и безостановочно. Словно Васин приход вытащил заглушку, которая несколько тяжелых дней не давала прорваться словам.
Пелагея Ивановна не говорила о потере, о собственных переживаниях и не вспоминала добрым словом Гаврилу Гавриловича. Для нее почему-то было важно, что «все прошло достойно». На отпевание в церковь пришло много почетных людей — почти все из списка, который муж загодя составил. И ювелир с женой, и большой военный, и иеромонах, совсем уж дряхлый, и даже один профессор, также врачи. Васю она позвать не сумела — адреса и телефона не имеет, знала только, что в Марьиной Роще обитает.
Василий представил храм, свечи, гроб, вокруг которого стоят инвалиды, чьи увечья замаскированы протезами Гаврилы Гавриловича. Это была картина фантасмагорическая, но и одновременно прославляющая труд большого Мастера.
— Как он умер? — спросил Василий.
— В мастерской. Работал и упал, я грохот услышала. Прибежала — лежит на полу, ртом воздух хватает. «Не успел, — хрипит, — Витальку на протезе ходить научить». Это он тебя с погибшим сыночком попутал. А дальше уж только сипел, пока не замолк.
Василий прекрасно видел, что старики Протасовы тянутся к нему. Про то, что он похож на их старшего сына, упоминалось несколько раз. Но Василий вряд ли навещал бы их, не имея корысти получить протез. Соседские женщины после его пьяного выступления на кухне, игры в фанты, вздумали чуть ли не старшим по квартире выбрать. Таскали его кастрюльки и чайник, мыли за него места общего пользования, за копейки стирали белье. Однако Василий решительно не желал выступать поверенным в их склоках, выслушивать жалобы несчастных вдов, солдаток, надрывающихся матерей. Еще и на работе: сменщики, грузчики, рабочие и мастера цехов, та же ЕЕ — всем хотелось задружиться с боевым офицером, орденоносцем.
