Но теперь весь завидный багаж фашистского доктора только подчеркивал его мерзость, а сам он заслуживал одного слова: «Сволочь!» — хорошо, что Нюраня только подумала, вслух не произнесла.
— Ауфвидерзеен, герр доктор!
Если он и услышал клокочущее презрение в последнем слове, то виду не подал.
— Ауфвидерзеен, коллега!
Нюране очень повезло. Везение — это когда твой заранее обреченный на провал поступок не имеет последствий, прямо противоположных тем, которых добивался.
Их всего лишь окончательно выгнали из здания роддома, а Нюраню всего лишь не постигла участь врачей из Краснопольской психиатрической больницы.
Там находилось полторы тысячи душевнобольных, триста пациентов уже умерли от голода. К «гуманисту» Керну пришли за помощью, за выделением продовольствия. Керн сказал, что психически больные люди не представляют ценности для общества и, как балласт, подлежат уничтожению.
— Мертвым продовольствие не требуется, — подытожил этот генерал от фашистской медицины.
И обязал самих врачей уничтожать пациентов, предварительно затребовав список больных и медперсонала. Пациентов травили опиумом и концентрированным хлоргидратом — обезболивающим, успокаивающим, снотворным средством, обладающим наркотическими свойствами, в больших количествах оно вызывает остановку дыхания и паралич сердца. Керн не поленился узнать, каких препаратов в достатке в больничной аптеке. Он приказал убить «гуманно»! Врачей и медсестер, отказавшихся выполнять приказ, ждала участь пациентов. Мертвых или еще живых, но одурманенных людей грузили на телеги и свозили к бомбоубежищу, сбрасывали, а когда уже не влезало, вываливали рядом. Их потом одичалые собаки грызли и растаскивали.
Все это рассказала Нюране медсестра Оля Соколова, сбежавшая из Краснопольской больницы.
Два года назад у Нюрани была пациентка: четверо детей, пятые роды, как по нотам легкие. Но у женщины случилась послеродовая депрессия, перешедшая в острый психоз. У той женщины мужа арестовали, и она в перспективе оставалась одна-одинешенька с пятью детьми мал мала меньше. Нюраня сама отвезла женщину в Краснопольскую больницу, передала с рук на руки Оле Соколовой. И лично убедилась в том, о чем раньше только слышала. В психиатрических лечебницах работают люди совершенно особого склада. Не все, но многие. Они как святые — испытывают жалость, сострадание и участие к ментально убогим. Нюраня бы так не смогла… то есть какое-то время… но изо дня в день, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом — тупые лица безумцев с вытекающей изо рта слюной.
Нюраня на своей кухне отпаивала чаем Олю Соколову и то ли девушку успокаивала, то ли себя убеждала:
— Это война! На нашу землю пришел враг. Не важно, какие у него лычки на погонах, танкист он или медик. Он — враг! Он хочет нас изничтожить. Мы можем поддаться, смириться, поднять руки или сражаться.
— Как сражаться-то, Анна Еремеевна?
— Не знаю пока. Но мы с тобой обязательно придумаем.
Фашисты в первую очередь расстреливали коммунистов и чекистов. Емельян Афанасьевич Пирогов, муж Нюрани, был членом партии и работал в НКВД, хотя и не оперативником, а завхозом. Немцы его не расстреляли, напротив, пригрели. Нюране оставалось только догадываться, каким образом Емельян сумел втереться оккупантам в доверие. Он всегда трепетал перед властью — любой, и служил ей с обожанием, граничащим с экстазом — как дурная собака, что лижет сапоги каждого человека, способного дать ей пинка или побаловать косточкой.
Немцы создали три органа городского управления: полицию, которая должна была следить за порядком, а по сути — находить и карать коммунистов, подпольщиков, евреев; комендатуру, занимавшуюся изъятием материальных ценностей и продовольствия для немецкой армии; городскую управу, призванную следить за коммуникациями — водопроводом, электричеством, организовывать уборку улиц (в местах дислокации немцев). Емельян формально служил в городской управе, но в основном занимался изъятием ценностей, руководя отрядом полицаев. То есть он шустрил между тремя конторами, отлично помня, кто главный хозяин, перед кем надо выказывать рвение — немцы.
Как и в довоенное время, Емельян все тащил в дом. По улицам ходили люди, опухшие от голода, а семья Емельяна Пирогова трескала пшеничные караваи, сочившиеся жиром колбасы и свиные окорока. Благо муж в его вечном стремлении переть и переть жратву в дом не мог скудным своим умишком раскинуть: продовольствие давно бы стухло, не исчезай оно загадочным образом. Нюраня отдавала продукты Оле Соколовой, числившейся в единственной оставшейся городской больнице на расплывчатой должности патронажной сестры.
Оля поклялась, что никому не расскажет, откуда масло, крупы, мука, тушенка и колбасы. Нюраня взяла с нее клятву вовсе не из благородного желания скрыть свою помощь. Если бы прошел слух, ниточки протянулись бы к Емельяну, и он первым бы отправил Олю в гестапо.
Емельян много пил — вечером, дома. Хмелел он быстро, превращался в разговорчивого бахвала. Нюране приходилось слушать. Она вязала на спицах. Вспомнила свое сибирское детство, уроки мамы и Марфы.
На подворье Пироговых было три сарая под крышу забитых всяким барахлом, а Емельян все тащил. Как-то припер громадный мешок с крашеной пряжей и ровницей. Нюраня, выйдя на улицу, смотрела, как муж пытается запихнуть мешок в сарай.
— Оставь, — сказала она. — Занеси в дом. Я тебе носочки и кофту свяжу.
Емельян обрадовался: жена обычно смотрела с равнодушным презрением на его хозяйское рвение.
В тот день Оля достала подводу, чтобы отвезти продукты в детский дом. Нюраня подчистила кладовку так, что даже бестолковый Емельян увидел бы в ней оскудение. Мужа следовало ублажить. Он напьется, а потом ублажить. Чтобы не вздумал в кладовку заглядывать.
Вязание неожиданно увлекло, точнее — отвлекало. Емельян, развалившись в кресле, трындел, а Нюраня, позвякивая спицами, мысленно считала петли. Он водкой глушил страх — чувствовал ненадежность немецкой власти, а перед советской Емельян был предателем.
Он пьяной болтовней уговаривал свой страх:
— Немцы — это порядок! Это культура! Газета «Курские известия» выходит. Работают два кинотеатра. Концерты пианисткие опять-таки…
«Курские известия» печатали статьи, утверждавшие, что советское правительство удрало за Урал, что СССР сдался великой Германии. Однако жителям Курска подходить к вокзалу было запрещено. На запад, в Германию, гнали поезда с реквизированным зерном, скотом, с металлоломом, с русскими девушками, призванными трудиться на неметчине. Противоположно, на восток отбивали дробь военные эшелоны с немецкой техникой и солдатами. Если победили, то чего ж день и ночь, туды и сюды мельтешите?
В кинотеатре «Новый мир» демонстрировали ролики о победах вермахта и по-настоящему страшные, многоликие и многочленистые марши гитлерюгенда (юношей), союза немецких девушек и марши точно оживших бездумных манекенов — солдат вермахта. После роликов показывали мелодраматические художественные фильмы, не дублированные, суфлер едва успевал за действием.
