— Рассказывайте! — потребовал Иван Егорович, обладавший солидным басом. — Кто первым начал и из-за чего драка?
Братья насупленно молчали. Медведев мыском тапка ковырял пол, а Фролов закатил глаза в потолок. Казалось, поднажми еще на мальчишек и они примутся сваливать друг на друга: это он первым начал, нет, он…
Почти так и случилось после грозного оклика: «Я жду!» — Фролов ткнул локтем Медведева в бок:
— Пусть он говорит.
— Лейтенант Медведев!
— Мне нужно на фронт! — выпалил Митяй. — Консилиум ваш неправильно постановил!
— Дальше, — призвал Иван Егорович замолчавшего Митяя.
— Дальше меня брат отговаривал.
— К любопытным аргументам прибегнул, — усмехнулся доктор. — Можете сесть.
Он заговорил о том, что Митяй уже слышал от брата. На фронт из госпиталя отправляют даже толком недолеченных, о полной реабилитации мечтать не приходится. И если уж консилиум выносит решение о комиссовании, то дело серьезное. Еще одна контузия, а у артиллеристов они нередки, даже легкая контузия или сотрясение мозга, и Медведев превратится в глубокого инвалида — припадочного, которому место только в специнтернате для умственно ущербных.
— Вам ясна перспектива? — спросил доктор.
— Ясна, — ответил Митяй, расслышавший каждое слово, потому что доктор говорил громко и четко. Но упрямого выражения лица не сменил. — Я не согласен! Вы дайте мне документы по-хорошему!
— Тьфу ты! — не сдержал досаду Василий.
— А что будет по-плохому?! — гаркнул Иван Егорович. — Я вам скажу, сопляки! Я вас под трибунал за драку! А, Медведев? И не видать твоему брату звезды Героя! А тебя в штрафбат легко запишут, и жить тебе останется до первого боя. Вот такая альтернатива.
— Альтернатива — это необходимость выбора одной из двух и более взаимоисключающих возможностей, — подал голос Василий.
— Есть вторая, — согласился Иван Егорович, — и уж точно взаимоисключающая. С Фроловым все ясно. А Медведева не комиссуем, направляем в санаторий. Подчеркиваю: не комиссуем, оставляем на усмотрение санаторских врачей. Вдруг они чудо сотворят с твоими ушибленными мозгами.
Митяй растерялся:
— Разве сейчас, когда война, есть санатории?
— Представь себе, есть. Всё! Встать, кругом и марш на выход! А то двойки в четверти за поведение получите.
На доктора, оказывается, тоже действовали школьные декорации.
— Если бы я те-бе, — в такт перестуку костылей, когда они шли по коридору, говорил Василий, — не на-бил мор-ду, то ты бы хрен в санаторий попал.
— Он набил! — огрызнулся Митяй, все еще переваривающий неожиданное изменение планов. — Я калеке поддался.
Омская область. Село Погорелово
К лету 1942 года ленинградцы выправились, откормились. Марфа впряглась в домашнюю и колхозную работу, Настя научилась готовить в русской печи, доить корову и почти не боялась петухов, гусей и коз. Марфа и тетя Парася посмеивались над ее городской неуклюжестью и часто вспоминали свою свекровь Анфису Ивановну.
В представлении Насти это была оголтелая салтычиха и невыносимая тиранка. Оставалось непонятным, почему в рассказах невесток о ней слышалось любовное почтение. Сами Марфа и тетя Парася были душевны и ласковы с Настей, никак не воплощая науку Анфисы Ивановны, перед памятью которой преклонялись.
Степка сдружился с сельскими пацанами, атаманил, хотя обидное прозвище Доходяга приклеилось к нему навечно.
Бабушка Туся тихо умерла, когда шла посевная. В поле выходили от мала до велика: старики, что еще двигались, и детишки, только научившиеся ходить. Мужиков призвали на войну, бабы надрывались: сибирское лето коротко и воздает только тем, кто трудится истово. А им приходилось трудиться не только для собственного прокорма, но и для фронта, для Победы.
Почтальон Верка стала заметной фигурой в селе, ее ждали — завернет ли она к твоему дому — с надеждой и страхом, письмо или похоронку доставит. Почтальонше было за пятьдесят, но все равно звалась непочтительно — Верка. Лишь за то, что не унаследовала талантов своей матери, когда-то славившейся портняжным мастерством и носившей почетное прозвище Модистка. У коренных сибиряков, к удивлению Насти, существовал суровый геральдический надзор, словно у столбовых дворян. Они знали, кто из какого рода, и достоинства предков, почему-либо не унаследованные потомками, служили основанием для пренебрежения. Настиному мужу и сыну в этом смысле повезло — они восходили к Туркам, первым, в прошлом веке, еще до отмены крепостного права, переселенцам на берег Иртыша из Тамбовской губернии. Турки славились домовитостью, честно нажитым богатством, «достоинством поведения», и никто из них не посрамился, не был уличен в неблаговидном поступке. Особенную память хранили о дяде Степане — муже тети Параси.
Почтальон Верка не обходила их дом: приходили, в конвертах, письма от отца Насти, фронтовые треугольники от Митяя. Конвертов боялись, потому что в них доставлялись похоронки. И только Настин папа, очевидно имея запас конвертов, вкладывал в них свои редкие натужно, оптимистические письма.
В мае случилось радостное: нашелся Егорка. Из его короткого сумбурного, без знаков препинания и с ошибками письма ничего не поняли: «Мама не боись за миня. Миня ранило лехко в партезанах где я сын полка. Привет всем! Ваш сын Егор Медведев».
Письмо перечитали десятки раз, и главным было, конечно, что мальчишка жив, но обратный адрес отсутствовал. Настя упорно строчила запросы в столичные инстанции — от Приемной Калинина, Государственного комитета обороны, до выдуманных ею — в Штаб партизанской борьбы, в Комитет по сынам полков, в Бюро по поиску беспризорников и прочие инстанции, которых не существовало в природе. Но тетя Парася, очень слабая здоровьем, казалось, жила только надеждой отыскать сына. И каждое послание «на деревню дедушке» слегка подпитывало ее силы.
Веркины повадки знало все село. Свернет к дому, слезет с велосипеда… Если двигается медленно, копается в большой черной сумке, привязанной к багажнику, значит, беда — похоронка. Если с велосипеда резво соскочит, матюгнется на собак, поднявших лай, то хорошее письмо.
— Парася! — завопила Верка, еще не перестав крутить педали. — Парася, тебе письмо! В конверте, но не скорбное! Из самой Москвы!
Было раннее утро, отзавтракав, собирались в поле все, кроме Параси, которая оставалась дома, смотрела за младенцем Илюшей, готовила еду.
Парася, с вытянутыми руками, точно слепая, пошла к калитке, взяла конверт и все продолжала смотреть на Верку, будто та знала содержание послания.
— Палец в уголок просунь, поддень и вскрывай, — командовала Верка, которой самой не терпелось узнать, что в письме. — Да не большим тыркай, а указательным! Осторожно, не порви!
Подошли Марфа с внуком на руках, Степка и Настя — все настороженные и хмурые. Парасю очень любили, она была как свет, пусть слабый: солнечный, эклектический, от керосиновой лампы или от лучины — свет это всегда благость, тепло, растворение темных страхов и грустных мыслей. Марфа передала ребенка Насте и стала за спиной у Параси.
