— Англичане и американцы наши союзники.
— Однако еще перед войной засекретили все исследования по ядерной физике. В конце тридцатых годов была лавина публикаций, а потом как отрезало. Ган и Штрассман в тридцать девятом году обнаружили факт деления урана под действием нейронов — это частица, не имеющая заряда. У нас в то же время Флёров из ленинградского физтеха открыл спонтанный тип деления урана. Мне повезло встретиться с Георгием Николаевичем Флёровым. Он служит младшим техником-лейтенантом по обслуживанию самолетов. Шлет письма, бьет в набат, в том числе и Сталину написал. Он трезво рассуждает: государство, которое первым сделает урановую бомбу, будет диктовать всему миру условия. Представляешь, если первыми станут немцы? Георгий Николаевич вспомнил меня, вернее, мой доклад на студенческой научной конференции. Доклад был так себе, но я ж всегда вроде мартышки. Самый молодой студент и прочия, прочия. Мы с Флёровым всю ночь на аэродроме проговорили. У него гениальная идея — необходимо, чтобы урановая бомба была быстро вдвинута в ствол, и при первом же шальном нейтроне пойдет цепная реакция, будет нарастать лавина, и бомба взорвется. Надо было взять блокнот, я бы тебе нарисовал.
Митяй вряд ли бы что-то понял даже по рисунку. Его вопрос подтвердил, насколько он далек от ядерной физики:
— Выходит, дело за малым, начинить ураном бомбу?
— Нет, все далеко не просто. Потребуются исследования, испытания — колоссальная работа для нетривиально мыслящих ученых. И они не должны использоваться на обслуживании самолетов! Эх, не нужно было мне на фронт рваться! Доучился бы, жилы на кулак накрутил, экстерном сдал бы зачеты и экзамены, имел бы диплом. Флёров взял бы меня в команду. У него обязательно получится! У нас есть ученые — глыбы! А в политбюро сидят невежды, кавалеристы с тремя классами церковно-приходской школы. Но ведь Сталин не полный идиот?
Митяй отшатнулся, испуганно округлив глаза. Он, как начинающий художник, испытывал большие сомнения в методе социалистического, классического и прочего реализма. Но для него Ленин и Сталин были абсолютными кумирами, вождями и непререкаемыми авторитетами. По отношению к ним бранные слова были таким же святотатством, как для истовых религиозных сектантов осквернение имени Бога. Митяй твердо знал, что Бога нет, насмехаться над верящими в него не зазорно. Но сомневаться в марксизме-ленинизме?!
Василий, переживший гибель отца (он считал — всех родных), рано повзрослевший, воспитывавшийся в беспартийной некоммунистической семье Фроловых и получавший образование у ссыльных ученых, никакого пиетета к Сталину не испытывал. Фроловы и опальные профессора никогда прямо не выражали презрения вождю, но умному мальчику хватало и намеков.
— Васятка, ты что? — Митяй искренне встревожился, точно брат сообщил о дурной болезни. — В Сталина не веришь?
— Разве можно в него не верить? — Василий говорил с тем выражением лица, которое бывает у взрослых, успокаивающих ребенка, случайно, раньше срока узнавшего, откуда берутся дети. Разве можно сомневаться, что младенцев находят в капусте?
— Ва-ася-ся! — заикался Митяй.
— Успокойся! Я верю, что ему достанет ума не угробить окончательно нашу науку.
— И привести нас к Победе!
— И привести к Победе, — безо всякого ерничанья согласился Василий.
Оба подлежали комиссованию: Василий как безногий инвалид, Митяя консилиум признал негодным к воинской службе. Для Васи это был благоприятный исход. Он планировал вернуться к учебе в Московском университете и окончить ее в кратчайшие сроки. Митяя перспектива отбыть в тыл решительно не устраивала. Он нервничал и последствия контузий становились еще заметней. Врачи, вынесшие ему приговор на консилиуме, превратились для Митяя в злыдней и врагов.
— Вот ты сам, сам, — призывал он брата. — Глаза закрой, руки вперед вытяни. Так, правильно. А теперь дотронься указательным пальцем правой руки до кончика носа. Получилось. Теперь левым указательным. Опять попал…
Сам Митяй во время этого упражнения на консилиуме правым пальцем заехал выше лба, а левым за ухо торкнул. Когда его попросили с закрытыми глазами, мелкими шажками пройти несколько метров, он свалился, потеряв равновесие. Еще стучали молоточками под коленками и по прочим суставам, тупым концом скальпеля проводили по ступням, рукам, спине.
Все это была ерунда! Он должен сражаться, он приобрел опыт, до которого зеленым новоиспеченным лейтенантикам еще хлебать и хлебать. Если живы останутся и не угробят команды артиллерийских батарей в первом же бою.
Митяй кипел ненавистью. У него были личные счеты с фашистами.
— Я ведь ничего не знал, — стараясь шептать, рассказывал он брату. — Я ведь их бросил, смотался на фронт. Как пацан, которому в казаков-разбойников поиграть хочется. Жена, ребенок должен появиться… Какой, на хрен, ребенок, когда я еще сам не нагулялся? Мать, отец придурочный, брат… Нет, конечно, патриотизм, защита Родины, плакат «А ты записался добровольцем?» — все это было. У призывных пунктов в Ленинграде толпы клубились, не все же от беременных жен сбегали. Потом курсы ускоренные, фронт… пропустим. Васька, нам не говорили! Нам даже врали! Я как сейчас помню. Письма уже не приходили из Ленинграда. 23 декабря прошлого, сорок первого года, я это число намертво запомнил, свежая газета «Правда» попадает в руки. Рубрика «Со всех концов СССР». Текст: «В Ленинграде открываются 23 новых пункта по ремонту обуви и 33 пункта по индивидуальному пошиву одежды и белья». Представляешь? Как я мог рассуждать? Если у них открываются пункты по ремонту обуви и пошиву одежды, значит, в Питере все в ажуре. Письма не приходят? Что письма, когда нас швыряет по передовой? И потом моя мать…
— Тетя Марфа?
— Именно. Она ведь кремень! Железо! Я на нее надеялся. Потом, когда увидел… Было переформирование, нас в ближайший тыл направили. Рядом станция, прибыл поезд, как сказали — с блокадниками из Ленинграда. Вася! Погибать буду, а эта картина перед глазами. Зима, мороз градусов под двадцать. Им прямо за насыпью, в поле, крыши брезентовые натянули, котлы водогрейные поставили. Они раздевались, кто-то сам, кому-то помогали — под одним навесом, переводили под другой, где душевые рожки… Они стояли под струями теплой воды и не двигались… Дико, небывало счастливые лица. Это были не женщины — груди отсутствовали, или мужчины — между ног пусто. Это были скелеты, по пояс в засохшем говне. И детишки… как старички. В цирке лилипутов видел? Потешные. Вроде взрослые, а сами крохотные. А тут… не до смеха. Маленькие человечки с конечностями будто из корявых веток. Моих бойцов икота злостная проняла, и матерились они так, как в бою не случалось. Себя не помню. Один ужас: есть ли у меня ребенок? Жива ли Настя, мать, брат? Пункты по ремонту обуви и пошиву одежды? И с тех пор, Васятка, есть у меня только одна цель — дойти до Берлина и лично перегрызть шею Гитлеру. Живопись — это прекрасно, но это для себя, а за своих ленинградцев я обязан отомстить.
У Митяя по щекам катились слезы, и тремор усилился. Вася заграбастал его, согнул в спине, прижал к своей груди:
