— Нет! — отрезал Камышин. — Это ты, голубушка, вставай и становись с ними рядом.
Настя подчинилась с готовностью. Они тут же взялись с Митяем за руки. Низкорослая девушка между двумя дылдами походила на дюймовочку, которую взяли под защиту добрые великаны.
— На что и где ты собираешься жить? — спросил Камышин Дмитрия.
— Пойду работать…
— А через два года тебя забреют в армию, — перебил Александр Павлович. — И где, собственно, вы собираетесь вить свое семейное гнёздышко? Здесь? Лёка, — дернул он головой в сторону жены, — переедет в эту комнату, а вы займете ее будуар?
— О-о-о! — жалобно простонала Елена Григорьевна.
Точно такой же звук детской обиды и разочарования вырывался у нее, когда знакомый спекулянт вместо легендарных французских духов «Лириган де Коти» приносил ей «Красную Москву», тоже очень дефицитную.
— Или у Медведевых поселитесь? — продолжал Камышин. — Будете там впокатуху все спать на полу? Говори! — обратился он к Марфе. — Ты ведь уже все просчитала, наметила? Со свечкой не стояла? Воспитала обормота!
— Дык и вашего влияния тоже немало было. Все разговоры с Митяем политические вели, вот бы и наставили, как девичью честь беречь, — испугавшись вырвавшегося упрека, Марфа заговорила быстро. — В тесноте люди песни поют, а на просторе волки воют. Разе мы дитёнка одного не поднимем? Разе я бессильная, немочная? А комнату сымут. Из двадцатой квартиры двенадцатого корпуса муж в длительную командировку отправляется, я уж договорилась.
— Великолепно! Она договорилась! Детки доигрались, а она договорилась! — бушевал Александр Павлович.
— Чуть потише, дорогой! — попросила Елена Григорьевна. — Если ты, конечно, не стремишься обеспечить соседям, которые сейчас, я уверена, прилипли ушами к стенке, — она ткнула папиросой в мундштуке на противоположную стену, — хорошую слышимость.
К тому, что общение мужа и жены Камышиных большей частью состояло из замаскированных упреков, все давно привыкли. У них никогда не доходило до открытых ссор, крика, оскорблений.
Елена Григорьевна была женщиной не просто особенной. Казалось, что она не ходит, а парит, не говорит, а поет, что прилетела на нашу планету с другой, волшебной планеты, где даже не коммунизм, а веселый рай. Она походила на яркую, нежную, хрупкую бабочку, которую неведомые ветры занесли в каменоломню, или, точнее, на грациозное животное, вроде газели, пребывающее в клетке зверинца. Елена Григорьевна ни дня не трудилась, не заработала ни копейки, не знала домашнего труда — скорее умерла бы от голода, чем подошла к плите и вскипятила чайник, сносила бы всю одежду, за не имением чистой опять-таки легла бы помирать, но непритронулась к корыту. Ее не волновали бытовые проблемы, их для нее попросту не существовало. Всегда находился кто-то, последние годы — Марфа, кто заботился о газели, чистил клетку и подносил еду. Изнеженная хрупкая бабочка-газель любила театр, музыку, балет, много читала, обожала модную одежду и косметику. Елена Григорьевна была очаровательна, и суть ее жизненного пребывания заключалась в очаровывании окружающих — и только. Другие женщины, помимо очаровывания, все-таки тратили свой ум на жизнеустройство или хотя бы на то, чтобы закрепить и развить свой успех у поклонников. Интриги Елену Григорьевну не занимали, и любовников у нее не было, как и долгих подруг. Бабочка — сегодня ее крылышками любуется один, завтра — другой. Газель — сегодня грациозно выбивает копытцем перед одним, завтра — перед другим. Тщеславие столь великое, что перестало быть осязаемым, как вода при кипячении выходит паром.
Когда-то Камышин, студент из разночинцев, потом талантливый инженер, был сражен Прекрасной Еленой. Подобных девушек не существовало и не могло существовать. Потому что даже особы королевских кровей наверняка ходят по земле, а не парят, говорят, а не пропевают с подвздохами слова, не поворачивают голову, не взмахивают руками так, что балерины с их оттренированными лебедиными жестами должны от зависти сгрызть свои пуанты. Он влюбился, заболел ею, упорно добивался. Женился, вылечился, получил прививку от инфернальных женщин — экзотических животных лучше наблюдать со стороны. Хотел разойтись, не смог — Елена забеременела и была готова вытравить ребенка, он не допустил. К счастью, Настёна не под копирку мать повторила, что-то и от него взяла: трезвый практицизм, деловую хватку. И подражание матери: окутывание себя флёром беспомощной нежной очаровашки — не без влияния Митяя сошло на нет. В отношении к Прекрасной Елене было что-то от снисходительности к инвалиду. Настя быть инвалидом не желала.
Митяй и Настя дружат с детства, рассуждал Александр Павлович, можно допустить, что дочь унаследовала родовое качество камышинских женщин: его матери, которую он любил и ценил безумно, бабушки, прабабушки, о которых осталось нежное воспоминание, — умение выбирать достойных мужчин.
«Мы их унюхиваем, — говорила, веселясь, мама. — За грудиной есть приемник, он начинает щекотать, и тут уж не смотри, что нос картошкой, два вихра ссорятся на макушке, от волнения бэк-мэк-кукарек изъясняется, мундирчик старенький, чин плюгавенький, но понимаешь: вот именно он опора, надёжа, судьба и счастье. Детьми будущими как бы понимаешь — от него славных деток рожу». Мужчины камышинского рода подобной прозорливостью не отличались. Александр тому пример.
Митяй хороший парень: умный и покладистый, добрый и гордый, надежный и основательный — настоящий сибиряк. Но Митяй еще мальчишка, школьник!
— Папа, мама! — заговорила Настя. — Благословите нас.
— Осподь! — хлопнула себя по щекам Марфа. — У доме ни одной иконы!
— Мы же не верующие, — улыбнулся Митяй. — Александр Павлович, Елена Григорьевна, я вам даю честное комсомольское слово и клянусь жизнью, что буду беречь Настёну больше жизни!
— В сложившихся обстоятельствах, — пробурчал Камышин, — нам ничего не остается, как поверить тебе. Зовите Петра, Степку — будем праздновать помолвку.
Когда выпили за здоровье молодых, и Камышин заговорил о будущем без гнева и ерничества, Митяй решительно воспротивился планам старших. Александр Павлович и Марфа, мнение Елены Григорьевны и Петра не в счет, полагали, что ему надо окончить школу, получить аттестат. Это означало — официально не расписываться с Настей, женатые в средней школе не учатся.
— Нет! Мы зарегистрируемся, я не хочу, чтобы мой ребенок родился вне брака.
— Благородные поступки, — проворковала Елена Григорьевна, — по мнению обывателей, всегда кажутся глупыми, нерациональными, невыгодными и даже пагубными. На этом построена вся мировая героическая литература — поступки благородного рыцаря идут вразрез со здравым смыслом. Дмитрий, вы прелесть!
— Его все равно засудят, — неожиданно встрял Степка. — Ведь узнают, на бюро комсомольское вызовут, хорошо, если выговором отделается, а то и исключить могут. Это — хана, никуда не тыркнешься.
Камышин крякнул от возмущения, но посмотрел на сына, выказавшего поразительную практическую сметку, с любовью:
