А Вера Сергеевна расстелила пахнущую крахмалом скатерть и стала готовить вечерний стол. Поставила крохотную елочку, достала из шкафа два прибора. Геннадий смотрел, как она хлопочет, и думал неизвестно о чем.
Она спросила:
— Ты не простыл? На улице нынче — мороз и ветрено.
Он покачал головой:
— Нормально.
И неожиданно сказал:
— Встретил сегодня я твоего…
— Кого это?
— Кого? Твоего! Не хлопай ресницами, будто не знаешь.
Она помолчала. Потом обронила:
— А далее — что?
— А ничего, — мрачно откликнулся Геннадий. — Спросил его, где он нынче пирует? Ответил, что будет дома. Один.
Вера Сергеевна проговорила, не глядя на мужа:
— Что тут поделаешь? Он — одинокий человек.
Геннадий ничего не ответил. Она озабоченно оглядела накрытый стол, всплеснула руками и побежала на кухню — в духовке поджаривался и румянился гусь. Вернувшись, назидательно бросила:
— Нельзя разговоры разговаривать, когда готовишь. Еще осрамишься.
Геннадий буркнул:
— Сходи, позови его.
— Кого позвать-то?
— Да брось придуриваться, — сказал Геннадий. — Скажи, пусть придет. Встретим все вместе. Как положено. Он здесь бывал, дорогу знает.
Вера Сергеевна спросила:
— Ты что удумал?
— А не гадай. Нечего особо придумывать. Встретим втроем. Хоть — по-людски. И по-соседски. Поди, скажи ему.
Он ей и впрямь не мог объяснить, зачем ему понадобился Жолудев. Допустим, что был тут и интерес к этому странному человеку, который живет, как бирюк в лесу, не с кем перекинуться словом и чокнуться в новогоднюю ночь. Посмотришь, ничего в нем особенного, и несуразен и неуклюж, а вот же сумел подобрать ключи к серьезной и порядочной женщине. За что-то она его пожалела.
Вера Сергеевна заволновалась, но быстро овладела собой, зарделась, бормотнула:
— Как хочешь.
Когда прозвенел дверной звонок, Жолудев испытал потрясение: кому на свете он мог понадобиться в этот последний декабрьский вечер? Наверняка случилась беда. Может быть, даже и катастрофа. Увидев смятенную Веру Сергеевну, он поначалу решил, что бредит. Но нет, это было ее растерянное, усталое, родное лицо.
Потом прошептал:
— Ничего ужасного?
Она спросила:
— У вас — озноб?
— Если и есть, то самую малость.
Вера Сергеевна сказала:
— Геннадий просит вас к нам зайти. Встретить Новый год с нами вместе.
Жолудев ничего не понял:
— Вы думаете, это будет удобно?
Она вздохнула:
— Сама не знаю. Но он приглашает вас. Приходите.
Жолудев тихо проговорил:
— Если вам хочется, я приду. Очень соскучился.
— И я, — сказала она. — Все время думаю. И вашего голоса не хватает. Скажите что-нибудь.
Он оглянулся и быстро поцеловал ее руку. Признался:
— Плохо без вас мне, Верочка.
Она взлохматила его волосы.
— Так обязательно приходите. Только не спорьте с ним. Бесполезно.
— Зачем же? — чуть слышно откликнулся Жолудев. — Я просто буду на вас смотреть.
Машина Ольги резко свернула в замоскворецкий переулок. После сиянья центральных улиц и фейерверочной пляски красок здесь было и тише и темнее. Несколько незанавешенных окон и скупо освещенных подъездов, казалось, нехотя проливали на желто-коричневую наледь милостыню редких огней.
И только в самом конце квартала под тормозившие колеса брызнула щедрая струя яркого золотого света.
— Финиш, — подытожила Ольга.
Остановились у старого здания, перестроенного под особняк. Громадные дубовые двери, расцвеченные двумя фонарями, высились, как крепостные стены, перед толпившимися людьми, силившимися проникнуть внутрь. То были бесплодные попытки.
Ольга вручила ключи от машины двум молчаливым молодцам, которые занялись парковкой. Вошли в уютный лиловый холл. Девушка скинула белую шубку и ободряюще улыбнулась.
Лецкий с интересом спросил:
— Как вас отец одну отпускает?
Она помрачнела.
— Иначе — сбегу. Мое единственное условие. Зато — железное, непререкаемое. Нигде, никогда — никакого контроля.
И неожиданно рассмеялась:
— В заложницы нипочем не дамся. В наложницы — это как фишка ляжет. Кроме того, не выношу наших отечественных бодигардов. Нет голливудской поволоки и скрытого мужественного лиризма. Свиной загривок. Железный ежик. Осоловелый бараний глаз. Нет. Обойдусь. Своими средствами.
— А безопасность?
— Что будет, то будет.
Вошли в овальный в гирляндах зал. Свет был заботливо приглушен. Лепнина поблескивала золотом. Лецкому бросились в глаза темно-коричневые стены, темные кожаные диваны. Много сафьяна и много бархата. Впрочем, декор гляделся сдержанно. У небольшой полукруглой сцены стояли две ели в серебряной пудре. Висели нарядные яркие шарики.
Зал был неполон. Странное дело. Лецкий невольно вспомнил о людях, которые теснились у врат.
— Народу негусто, — сказал он Оле. — Хозяева часом не прогорят?
Она усмехнулась.
— Не переживайте. Они уже свое получили.
Поднялись на второй этаж. Их ожидал накрытый стол. Он был внушителен и просторен. Мерцали свечи. Лецкий спросил:
— Кого-нибудь ждете?
— Мы будем вдвоем. Разочарованы?
— Нет, обрадован. Впрочем, вы это сами знаете.
«Не нужно вопросов, — сказал он себе. — А также — разнообразных скольжений. Сиди за безразмерным столом без удивлений и без реакций и развлекай свою египтянку. Может быть, мумия оживет. Все прочее — не твоя кручина».
Второй этаж был на роли вип-зоны. Высокая рыжая русалка с великолепной голой спиной внимательно оглядела Лецкого.
Ольга насмешливо уронила:
— Похоже, вы привлекли внимание. А может быть, произвели впечатление.
Лецкий пожал плечами:
— Кто это?
Она отозвалась:
— Светская шавочка. Будь здесь Валентина Михайловна, сказала бы: советская шавочка.
Лецкий покачал головой:
— Для этого она слишком юна. Барышне — двадцать три от силы.
— Это неважно, — сказала Ольга. — Гунинская жена, хоть и злюка, но востроглаза: все так и есть. Вирус живущий и сильнодействующий. Передается, как эстафета. Все, кто родился в двадцатом веке, отравлены этой советской свинкой. Без исключения. Даже отец. Все — с отклонениями от нормы.
