Лауга сдернула второй сапог так резко, что Тоути едва не свалился с табурета.
– Пойду, с вашего позволения, – пробормотала она и вышла из комнаты, неся сапоги на вытянутых руках перед собой.
Тоути, ступая по полу в сырых носках, двинулся к Агнес. Она сидела, привалившись боком к деревянному столбику кровати, и Тоути, подойдя ближе, увидел, что на ней наручники.
– Агнес?
Женщина открыла глаза и невидяще уставилась на него.
Тоути присел на краешек ее кровати. В тусклом свете лицо ее казалось пепельно-бледным, разбитая губа кровоточила.
– Что случилось? – мягко спросил он. – Почему тебя опять заковали в кандалы?
Агнес поглядела на свои запястья так, словно увидела их впервые. И с трудом сглотнула.
– Сигга получит помилование. Блёндаль обратился к королю с прошением смягчить ей приговор. – Голос женщины сорвался. – Ее жалеют.
Тоути сел прямо и кивнул:
– Я знал об этом.
– Знали?! – потрясенно переспросила Агнес.
– Тебя тоже жалеют, – прибавил он, желая утешить ее.
– Ошибаетесь! – прошипела Агнес. – Никто не жалеет меня; меня ненавидят. Все, все они, и особенно Блёндаль. А как же Фридрик? Ему тоже смягчат приговор?
– Сомневаюсь.
В полумраке глаза Агнес блеснули. Тоути решил было, что она плачет, но, когда женщина подалась к нему, он разглядел, что ее глаза совершенно сухи.
– Вот что я вам скажу, преподобный Тоути. Всю мою жизнь меня считали слишком умной. Говорили – ума, мол, многовато. И знаете что, преподобный? Именно поэтому меня и не жалеют. Потому что считают, будто я чересчур смышлена, чересчур хитра, чтобы случайно оказаться замешанной в убийство. Зато Сигга – молоденькая и хорошенькая дурочка, и потому-то никто не хочет, чтобы ее казнили!
Агнес откинулась на кроватный столбик, глаза ее сузились.
– Я уверен, что это не так, – заметил Тоути, силясь успокоить ее.
– Будь и я молода и простовата – неужели, думаете, все стали бы тыкать в меня пальцем? Нет. Во всем обвинили бы Фридрика, сказали бы, что это он сломил нашу волю. Принудил нас убить Натана, потому что желал завладеть его состоянием. Всякому было известно, что Фридрик точит зубы на Натановы денежки. Однако люди видят, что у меня есть голова на плечах, и считают, будто женщине, которая способна думать, нельзя доверять. Будто там, где есть мысли, нет места невинности. И нравится вам это или нет, преподобный – но вот вам она, истина.
– Я полагал, ты не веришь в существование истины, – рискнул заметить Тоути.
Агнес отняла голову от столбика, глаза ее казались светлее прежнего. Она скривилась.
– У меня к вам вопрос касательно истины. Говорите, Господь глаголет истину?
– Всегда.
– И Господь сказал: «Не убий»?
– Да, – осторожно подтвердил Тоути.
– Тогда Блёндаль и все остальные идут против Господа. Они лицемеры. Они говорят, будто следуют закону Божьему, но на самом деле всего лишь исполняют волю людей!
– Агнес…
– Я стараюсь любить Господа, преподобный. Правда стараюсь. Но любить этих людей я не могу. Я… я их ненавижу.
Она произнесла эти три слова медленно, сквозь стиснутые зубы, сжимавшие цепь, которая соединяла наручники на ее запястьях.
Раздался стук в дверь, и в бадстову вошла Маргрьет, а с ней – обе ее дочери и Кристин.
– Прошу прощенья, преподобный. Не обращайте на нас внимания. Мы будем работать и тихонько раз говаривать друг с другом.
Тоути сумрачно кивнул.
– Как подвигается сенокос?
Маргрьет раздраженно фыркнула:
– Эти мне августовские дожди… – И с этими словами вернулась к своему вязанью.
Тоути поглядел на Агнес, и она ответила ему угрюмой усмешкой.
– Сейчас они даже больше меня боятся, – прошептала она.
Тоути задумался. Затем повернулся к женщинам, собравшимся в бадстове:
– Маргрьет, нельзя ли снять эти кандалы?
Маргрьет искоса глянула на запястья Агнес и отложила спицы. Выйдя из комнаты, она вскоре вернулась с ключом и отперла наручники.
– Я оставлю их здесь, преподобный, – холодно произнесла она, положив наручники на полочку над кроватью. – Мало ли, вдруг они вам понадобятся.
Тоути подождал, пока Маргрьет вернется в другой конец комнаты, и только тогда взглянул на Агнес.
– Ты не должна больше так поступать, – вполголоса проговорил он.
– Я была не в себе, – отозвалась она.
– Говоришь, тебя ненавидят? Так не подавай нового повода для ненависти.
Агнес кивнула.
– Я рада, что вы здесь.
Наступило молчание, и лишь через минуту она продолжила:
– Прошлой ночью я видела сон.
– Надеюсь, добрый.
Агнес покачала головой.
– Что тебе снилось?
– Смерть.
Тоути судорожно сглотнул.
– Ты боишься? Хочешь, чтобы я помолился за тебя?
– Как вам угодно, преподобный.
– Тогда помолимся.
Тоути искоса глянул на собравшихся в дальнем углу женщин, прежде чем взять в свои руку холодную и влажную руку Агнес.
– Господи Боже, этим вечером мы взываем к Тебе в молитве с опечаленным сердцем. Дай нам силы вы держать бремя, которое нам надлежит нести, дай мужества, чтобы смело встретить предназначенную судьбу.
Тоути на мгновение смолк и взглянул на Агнес. Он отчетливо сознавал, что другие женщины ловят каждое его слово.
– Господи, – продолжал он, – благодарю Тебя за семью из Корнсау, за людей, которые открыли свой дом и свои сердца мне и Агнес. – Он услышал, как Маргрьет кашлянула. – Я молюсь за этих людей, молюсь, чтобы им достало милосердия и умения прощать. Пребудь с нами всегда, о Боже, во имя Отца, Сына и Святого Духа.
Тоути крепко сжал руку Агнес. Женщина смотрела на него, и лицо ее было непроницаемо.
– Вы считаете, что моя судьба – быть здесь?
Он на миг задумался.
– Мы сами творим свою судьбу.
– То есть Бог тут совершенно ни при чем?
– Этого нам знать не дано, – ответил Тоути и бережно положил руку Агнес поверх одеяла. Прикосновение к этой влажной холодной коже смущало его дух.
– Я совсем одна, – проговорила Агнес почти будничным тоном.
– С тобой Господь. С тобой я. Твои родители живы.
Агнес помотала головой.
– Они все равно что мертвы.
