* * *
Не след преподобному читать приходские книги, да и вообще не след читать книги – что он сыщет там обо мне? Только то, что сочли для себя важным другие люди.
Когда преподобный нашел в церковной книге мое имя и дату рождения – увидел ли он только слова и цифры? Или же разглядел туман, который стоял в тот день, и услышал карканье воронов, почуявших запах крови? Представил ли все происходившее так, как представляла я? Как моя мать, всхлипывая, прижимала меня к теплой, липкой от пота груди. Как сжималась под взглядами женщин с хутора Флага, уже сознавая, что ей придется покинуть хутор и искать работу в другом месте. И что ни один хозяин хутора не наймет на работу служанку с новорожденным на руках.
Если преподобный и впрямь хочет разузнать побольше о моих родных – ему придется нелегко. Два отца и мать, которая чудится мне смутным, размытым силуэтом – так видятся незнакомцы, уходящие в круговерть бурана. Слишком мало сохранилось о ней у меня отчетливых воспоминаний. Одно – о том дне, когда она покинула меня. Другое – как я, совсем маленькая, смотрю на мать в свете лампы, разгоняющем темноту зимней ночи. Это воспоминание безмолвное, в котором не сохранилось ни единого звука, и ему, как многим другим, я не могу доверять. Воспоминания беспрерывно кружатся, словно снежные хлопья на ветру, или же уподобляются хору призраков, которые говорят только друг с другом. Неизменным остается только одно ощущение: то, что реально для меня, не существует для других, и поделиться таким воспоминанием с посторонним человеком – значит пошатнуть мою собственную убежденность в том, что все происходило именно так. Преподобный – тот ли самый человек, сохранившийся в моей памяти, или же совершенно другой? Сделала ли я то, что сделала, или же совершенно другое? Магнус или Йоун? Словно тонкая корочка льда, подернувшая реку – слишком хрупкая, чтобы ей доверяться.
Смотрела ли моя мать на свою новорожденную дочь и думала: «Когда-нибудь я покину тебя»? Вглядывалась ли в мое сморщенное личико с затаенной надеждой, что я умру, или же безмолвно умоляла меня держаться за жизнь так же цепко, как репейник держится за землю корешками? Быть может, она смотрела на долину, погруженную в туман и безмолвие, смотрела и гадала, что сможет мне дать. Ложь об отце. Черные волосы. Ясли для скота вместо колыбели. Поцелуй. И волшебный камешек, чтобы я научилась понимать речи птиц и никогда не была одинока.
Глава 5
Скальд-Роуса – Агнес Магнусдоттир
Июнь 1828 года
Undrast þarftu ei, baugabrú
þó beiskrar kennir þínu:
Hefr burtu hrífsað þú
helft af líf mínu.
Что дивишься? Для тебя ли
Мои муки – диво?
У меня не ты взяла ли
Все, чем сердце живо?
Ответ Агнес Магнусдоттир Скальд-Роусе
Июнь 1828 года
Er mín klára ósk til þín
angurs tárum bundin:
Ýfðu ei sárin sollin mín,
sólar-báru hrundin.
Sorg ei minnar sálar herð!
Seka Drottin náðar,
af þvi Jésus eitt fyrir verð
okkur keypti báðar.
Умоляю, пощади,
Полная растравы,
В ярости не береди
Раны мне кровавы.
Дух мой в горести застыл,
Один Иисус со мною,
Что нас обеих искупил
Единою ценою.
– КАКОВО ЭТО – НАХОДИТЬСЯ С НЕЙ в одной комнате? Я бы, наверное, не сумела и глаз сомкнуть, – призналась Ингибьёрг Пьетурсдоттир.
Маргрьет поглядела туда, где у самой реки работники из Корнсау усердно косили траву.
– О, не думаю, чтобы она посмела совершить что-то противозаконное.
Обе устроились на поленнице, сложенной около подворья Корнсау. Ингибьёрг, низенькая, неприметная женщина с соседнего хутора, явилась навестить Маргрьет, узнав, что подруга из-за усилившегося кашля не может трудиться на сенокосе. Хотя Ингибьёрг не обладала и каплей язвительности или прямоты, присущих Маргрьет, женщины крепко дружили и частенько ходили в гости друг к другу, когда река, разделявшая хутора, мелела настолько, что через нее можно было перебраться вброд.
– Роуслин, судя по всему, считает, что вас всех придушат во сне.
Маргрьет отрывисто хохотнула.
– Поневоле подумаешь, что Роуслин именно этого бы и хотелось.
– Что ты имеешь в виду?
– Что тогда уж этой трещотке нашлось бы о чем потрещать.
– Маргрьет… – предостерегающе проговорила Ингибьёрг.
– Ах, Инга, оставь. Ты не хуже меня знаешь, что от этой своры ребятишек у нее давно мозги набекрень.
– У младшего круп.
Маргрьет вскинула брови.
– Значит, скоро и остальные с ним слягут. То-то мы наслушаемся, как они вопят ночь напролет.
– И живот у нее изрядно вырос.
Маргрьет ответила не сразу.
– Ты собираешься помогать ей при родах? Знаешь, она уже столько раз рожала, что вполне могла бы и сама справиться.
Ингибьёрг вздохнула.
– Не знаю. У меня дурное предчувствие.
Маргрьет испытующе вгляделась в помрачневшее лицо подруги.
– Ты видела сон? – спросила она.
Ингибьёрг открыла было рот, собираясь что-то сказать, но передумала.
– Уверена, все это чепуха. Да и ну их, эти мрачные разговоры! Расскажи мне про убийцу.
Маргрьет поневоле рассмеялась.
– Ну вот! Ты ничем не лучше Роуслин.
Ингибьёрг улыбнулась.
– И все-таки – какова она на самом деле, эта женщина? Похожа ли на преступницу? Ты ее боишься?
Маргрьет на минуту задумалась.
– Знаешь, она совсем не такая, какой я могла бы представить себе убийцу, – наконец сказала она. – Спит, работает, ест – как и все, правда, молча. Слова от нее дождешься так редко, словно у нее рот зашит. Тот молодой проповедник из Брейдабоулстадура, преподобный Тоути, в последнее время снова стал посещать ее, и я знаю, что с ним-то она говорит, но мне он не рассказывает, что там между ними происходит. Может, и вовсе ничего. – Маргрьет поглядела на луг. – Я частенько гадаю, какие мысли крутятся у нее в голове.
Ингибьёрг проследила за взглядом Маргрьет, и теперь обе женщины смотрели на Агнес, которая истово взмахивала косой среди густой травы – лезвие то и дело ослепительно вспыхивало на солнце.
– Кто знает? – пробормотала Ингибьёрг. – Я содрогаюсь при одной мысли о том, что творится под этими черными волосами.
– Преподобный говорит, что ее матерью была Ингвельдур Рабнсдоттир.
