– Поесть у вас нету? – спросил Семён, и Елена Васильевна, не готовившая для себя ничего серьезнее яичницы и горячих бутербродов, начала вдруг метаться по кухне, сочиняя ужин. Семён терпеливо курил, потом попросил разрешения включить телевизор… Увидел бы их кто со стороны, решил бы, что взрослый сын зашёл поужинать к матери. Иллюзия семьи, которой у француженки никогда не было, и теперь уже точно не будет, оказалась такой сладкой, что Елену Васильевну повело – голова закружилась от собственных скачков и пируэтов вокруг плиты.
Семён ел с удовольствием, хотя приготовлены были все те же самые блюда – яичница с ломтями водянистого зимнего помидора и горячие бутерброды с сыром, сильно припахивающим коровой.
– Слушайте, вкусно, – признал Семён, промакивая губы салфеткой.
Француженка польщённо улыбнулась и предложила сварить кофе. Ну и что, подумаешь, вечер.
– Я от кофе ещё крепче сплю, – заявил Семён. От еды он подобрел и расслабился, и глаза теперь уже не сверкали, а как будто подернулись масляным блеском. Он даже завёл одну из своих историй, которые Елена Васильевна слышала ещё в сентябре – с широким эпическим зачином и таким невзрачным финалом, что слушатель отказывался верить: неужели это всё?
Француженка достала из буфета красивые синие чашки с золотым орнаментом, унаследованные от прежних жильцов. А что если рассказать ему мою историю? – мысль обожгла висок, как сильный спазм, и тут же сбежал кофе, лавой выплеснувшись на плиту. Елена Васильевна разлила по чашкам уцелевший после извержения напиток, села напротив гостя и улыбнулась ему, как будто и не мыслила минуту назад нарушить своё главное правило – никому не открывать правды.
– Там в дверь звонят, – сказал вдруг Семён. Француженка встрепенулась – она и в самом деле не услышала звонка, хотя он был у неё довольно громкий, и тембр имел неприятно-резкий, как у певицы с железными зубами, заслуженного работника культурно-массового сектора.
Елена Васильевна пошла в прихожую, и Семён зачем-то отправился следом – как телохранитель, готовый в любую минуту прикрыть своим телом тщедушную француженку.
За дверью обнаружилась женщина непостижимого возраста – ей могло быть от тридцати до пятидесяти, но было, скорее всего, около сорока. Шарф обвит вокруг шеи, как змея. Пальто, перчатки, сумка – как из журнала «Стиль жизни», который бесплатно оставляли в кафе рекламные агенты. Кончик носа покраснел – на улице мороз, а гостья почему-то без шапки.
– Елена Васильевна! – закричала женщина, и тут же стремительно превратилась в школьницу Мамаеву, давным-давно занявшую скромное место в дальних углах памяти. – Ведь это просто чудо, что я вас увидела в новостях! Я вас искала на Интернете – на Фейсбуке, в Одноклассниках, повсюду, но вас нигде нет!
– В Одноклассниках даже я есть, – скромно ввернул Семён, с одобрением разглядывающий крепкий бюст бывшей школьницы.
«На Интернете» резануло слух – что ж, нельзя прожить в Париже столько лет, и не упустить из виду изменений в родном языке…
Мамаева распространилась по всей квартире – сапоги лежали в прихожей, пальто – на спинке стула в комнате, а сама она плюхнулась на табурет и с удовольствием закурила.
– Я к матери приехала, – рассказывала она, держа сигарету на расстоянии от своих пышных волос, – а она у меня смотрит новости каждый час. И тут вдруг вы! Гардеробщицей! В кафе «Париж»! Я сразу туда поехала – и официантка дала мне ваш адрес. Такая приятная женщина, но слегка переупотребляет мейк-апом.
– Злоупотребляет, – поправила Елена Васильевна.
– Пусть так, – Мамаева влюбленно разглядывала обожаемую учительницу. Встречая людей из далекого прошлого, мы только в первую минуту замечаем, как сильно они изменились – а потом воспоминания побеждают реальность, и нынешняя Мамаева, крепко стоящая на ногах парижанка, вновь превращается в сутулую троечницу, очарованную московской учительницей. А худенькая старушка становится коротко стриженой дамой, загадочной и странной Еленой Васильевной…
Мамаева была не из тех эмигрантов, что считают свой отъезд из России главным жизненным достижением, а все прочие успехи числят по разделу бонусов. Она полюбила вначале свою учительницу, затем – французский язык, и только потом – страну, где жила вот уже двадцать лет. Все эти годы Мамаева скучала по родному городу, русскому языку, чусовскому хлебу и огурцам бочкового засола, – и тратила на дорогие поездки в Екатеринбург те деньги, которые можно было обратить в морской отдых или новый гардероб. В Екатеринбурге жила мама, так и не пожелавшая оставить квартиру на улице Пальмиро Тольятти – и переехать к дочери в Париж. Здесь, как в консервной банке, было надёжно спрятано угрюмое детство Мамаевой, тайный источник её сил и неиссякаемой радости жизни. Она всякий раз возвращалась в Европу обновлённой, готовой к испытаниям и разочарованиям, которых, не сомневайтесь, хватает везде. Ведь даже если ты каждый день проходишь мимо Эйфелевой башни и моста Бир-Хаким, это не сделает тебя счастливой.
– Замуж я так и не вышла, – сообщила Мамаева, и Семён слегка встрепенулся, даже как будто бы пошёл рябью как озёрная гладь на рассвете.
– Ещё не поздно! – сказала Елена Васильевна, но Мамаева решительно покачала головой. Она рассказывала о работе (стала синхронистом – а это высшая каста переводчиков), о затяжном романе с американцем, и о том, что никак не убедит маму решиться на переезд – а француженка тем временем готовила новую порцию горячих бутербродов. Ей вдруг показалось, что за столом сидит семья – её сын и дочь, или, возможно, дочь с мужем, или, например, сын с невестой. Елена Васильевна была согласна на любой из этих вариантов. Она захмелела от приступа счастья – неожиданного и нелепого, особенно, если вспомнить о том, что случилось на днях.
Из тряпичной сумки, украшенной призывом к экологически чистой жизни, Мамаева достала дары для учительницы – шёлковый разноцветный шарф, браслет и ещё что-то насколько изысканное, настолько же и не подходящее Елене Васильевне. Кольнула мысль, что эти подарки могла бы выбрать Леони: шарф, браслет и что-то изысканное приходились родными внуками московской шубке, тихо доживавшей свои дни в чужом шкафу.
– А вы-то как, Елена Васильевна? – спросила Мамаева, почувствовав, что слишком долго говорит о себе. – Что теперь будете делать?
– Ловить преступника, – ответил за учительницу Семён.
Мамаева сказала, что поедет на кладбище вместе с ними – ей как раз нужно навестить могилу отца. Машину ей даст подруга, так что пусть Елена Васильевна и … Семён, правильно? – ждут её завтра к десяти.
– Отлично, – ликовал Семён, – значит, мы теперь с транспортом. Мужики сказали, завтра в одиннадцать – первое отпевание. Ворюга-то наш совсем обленился в последнее время – если нет отпеваний, зря не ходит. Звонит, видать, в церковь заранее…
Разошлись гости поздно, но француженка долго не могла уснуть – то жарко ей было, то холодно, то в затылке стучало, то в груди кололо. Она искренне старалась вызвать у себя чувство ненависти к вору, лишившему молодую женщину красивой шубки, «Париж» – репутации, а их с Семёном – работы, но почему-то не могла на него рассердиться. Эта история с ограблением вдруг придала бесцветной жизни Елены Васильевны если не радужную окраску, так хотя бы некий смысл. Не будь этого – Семён не пришел бы к ней в гости, а Мамаева не вызвалась бы поехать вместе на кладбище – охотиться на вора.
