Потом она, конечно, привыкла, но тот первый страх перед матерью никуда не исчез.
В целом, с ней можно было ладить – важно было не притрагиваться к святыням (вышитый гладью портрет Сталина, ордена, наградные документы, именной пистолет, хранившийся в специальном железном шкафчике – шкафчик тоже был неприкосновенен), учиться на одни «пятерки» и хорошо питаться. С питанием, как любой наголодавшийся в детстве человек, мать, конечно, перебарщивала – в прямом смысле, потому что борщ в семье варился в еженедельном режиме, а ещё были разные продуктовые заказы, дотации, подарки, в общем, буфет ломился от припасов, жаль, что едоков Бог забыл послать.
Вот и эта француженка, явившаяся в виде нагрузки от факультета, где Елена преподавала третий год, тоже не слишком-то следила за питанием – вечером сыру порежет, яблочко накрошит, и все, спасьиба, хватьит. Утром пила цикорий, съедала слоёный рогалик (один!) – потом они целый день с Еленой работали на Олимпиаде, а вечером опять – сыр, яблочко, спасьиба.
– До гастрита себя доведут! – возмущалась мать. До Леони ей, в общем, дела не было – как приедет, так и уедет, но Елене-то при её нагрузках, научной работе, диссертации, нужно было правильно питаться!
Мать гордилась достижениями Елены – не зря требовала от неё «пятерок» по всем предметам! Сама-то, пусть и Герой Советского Союза, но при этом без высшего образования – после войны постеснялась за парту садиться как студентка, возраст уже был приличный. А потом её взяли работать в московский Дом офицеров специалистом, и там она трудилась честно, до пенсии. 7 ноября и 9 мая обязательно выступала перед школьниками, о ней писали в газетах, в общем, жизнь она прожила такую, что не стыдно. У сестры Зинаиды всё было, конечно, пожиже – начиная с квартиры и заканчивая общественным положением. Замуж не вышла, детей не родила, по-настоящему любила в своей жизни только одного человека – Елену. Та при матери звала её как положено – «тётка Зина», но наедине позволяла себе вспомнить старинное нежное прозвище «Зизя», которым сама и наградила её в несмышлёном детстве. Зизя баловала Елену, как только могла – шила, вязала, даже купальники были у племянницы ручной работы. Знакомясь с Леони, она первым же делом оглядела парижанку с ног до головы – и срисовала фасон нового платья для своей ненаглядной девочки.
Е-ле-на. Ле-о-ни. Можно воспринимать созвучие имен, как знак судьбы – а можно не думать о такой ерунде, но просто наслаждаться каждым счастливым днём, из которых и состоял весь тот июль. Леони сопровождала фехтовальщиков, была у них переводчицей, а к ней, в свою очередь, приставили переводчицей Елену – так, на всякий случай. Парижанка несколько дней думала, что эта русская – из КГБ, пока ей не показали добрые люди, на кого нужно правильно думать. И тогда Леони подружилась с Еленой уже без всяких опасений брякнуть что-нибудь опасное.
25 июля умер Высоцкий, и Леони объявила, что пойдет на похороны – она слышала о русском барде в Париже, даже была в какой-то компании, где его знали. Фехтовальщики в тот день отдыхали, и девушки отправились на кладбище вдвоём. Елена сама не могла потом объяснить, почему начала плакать ещё задолго до того, как они добрались до места – она не была какой-то яростной поклонницей Высоцкого, то есть, как все, ходила на спектакли, несколько раз бывала на концертах, и всё… Ни кассет с записями, ни фотографий на стенах – ничего этого не было, мама не потерпела бы. Но здесь, на кладбище, все плакали, и Елена тоже плакала, возможно, не о Высоцком, а потому, что ей было уже тридцать с лишним лет, и она была непоправимо одиноко. Человек всегда плачет о себе, даже когда оплакивает ближнего.
Леони взяла мокрую от слез руку – платка у Елены не было, и она утирала слезы пальцами, – и крепко сжала её. Это было именно то, что следовало сделать – впрочем, Леони тем и отличалась от других людей в жизни Елены, что ошибалась только в русских словах, но никогда – в поступках или чувствах.
Они пришли домой к вечеру. Зарёванная Елена говорила в нос, как медведь из советского мультика. Губы искусаны до крови. Матери не было дома, на столе, придавленная солонкой, лежала записка:
«Уехала к тётке Зине, на плите – борщ».
Леони обняла Елену так ласково, как её никто с самого раннего детства никогда не обнимал – и поцеловала в распухшие губы. Или же это Елена её поцеловала?
Позже, намного позже мать орала на неё:
– Кто из вас первый такое удумал? Она? Скажи, она?
Но разве можно вспомнить, кто был первый, и вообще, для кого, кроме матери, это было важным?
Мать застала их в последний день июля. Маленькая порция счастья, жалкая горстка любви – даже недели не набралось! Елена молча тянула на себя простыню, а мать вырывала её у нее из рук с таким лицом, как будто снова оказалась на поле боя и шла на фашиста с гранатой. Леони вдруг начала хохотать – это была истерика, но выглядело всё как издевательство над порядками, которым подчинялась в этом доме, в этом городе и в этой стране.
Слова «лесбиянка» мать не знала, да она и вообще понятия не имела о такой напасти, чтобы женщина валялась с женщиной. И не просто какая-то распущенная женщина, но ее собственная дочь, ее гордость, Елена! Мать считала, что с личным у дочери не складывается по какой-то другой причине, а тут вдруг – пожалуйте! Извращенка! Да ещё и с француженкой, пусть та и разливалась третьего дня, что член компартии.
– А я её борщом кормила! – возмущалась мать, начисто позабыв о том, что Леони так и не проглотила ни капли страшного русского супа. – А она! Да я таких как ты, к стенке ставила! И не жалею! Фашистка!
В гневе мать была страшнее борща – перепеченное лицо, белые губы, дикие глаза.
Леони тем временем уже успела полностью одеться и сделать губами «пффф», как всегда делают французы, выражая неудовольствие или затруднение (это открытие Елена сделала совсем недавно, общаясь с фехтовальщиками-чемпионами – сначала-то она думала, что эта привычка есть только у Леони).
– Давай отседова, и чтобы духу твоего здесь не было, – надрывалась мать. – И ты тоже – уходи. – сказала вдруг она совсем тихо. – Куда хочешь, Ленка, уходи, но я тебя в своем доме больше видеть не желаю. Писать про тебя в университет не стану, хотя как коммунистка, сделать это обязана, потому как ты не педагог, а развратница и преступник. Но я не стану – еще не хватало такого позора в мои-то седые годы. Час тебе на сборы даю. Час! Время пошло! Ну а ты что стоишь тут, глазами лупаешь! – она снова закричала, обращаясь к Леони, поскольку считала, что с иностранцами надо говорить громче – и тогда они всё поймут. – Не понимаешь? Так я тебе сейчас объясню!
Мать метнулась куда-то за ключом, открыла железный шкаф и достала из небытия (и Елениных ночных кошмаров) личное оружие. Леони, взвизгнув, вылетела из квартиры.
– Борщом кормила… – задумчиво сказала мать, убирая пистолет на место и аккуратно закрывая железный шкаф.
Елена ушла из дома ровно через час – Леони ждала её у соседнего подъезда с пачкой «Мальборо» и разливным пивом в полиэтиленовом мешке. Они засели на детской площадке, где отродясь не гуляло никаких детей. Елена выкопала из чемодана кружку с Эйфелевой башней – подарок Леони – и они пили из неё пиво по очереди, и выкурили столько сигарет, что обеих потом тошнило.
