Что репетировали в Лёниной газете, я не знал, а мы договорились выступать вместе с Ниной Малафеевой. Она пришла к нам в прошлом году – видная девица с круглой попкой и очень интересной закадровой жизнью, Нина всегда находилась настолько «не здесь и не сейчас», что её хотелось взять за плечи и потрясти – чтобы вернулась в реальность. Разумеется, потрясти её хотелось не только поэтому, но я сдерживался – прежде всего, потому что не имел шансов. Нину на тот момент интересовали, в основном, депутаты местной думы – кто-то из них был её (а не только народный) избранник, тогда как остальные составляли волнующий сопричастностью фон. В спорте Малафеева не разбиралась абсолютно, трудилась в отделе информации. И, как все мы, в порядке очереди, дежурила в типографии «свежей головой». Одно её дежурство запомнилось мне на долгие годы – вышедший пятничный номер, украшенный в кои-то веки спортивной передовицей, открылся словами:
«Я смотрел на ярко-красный ковёр футбольного поля, и не верил своим глазам…»
Под статьей была моя фамилия.
Я чуть не убил Малафееву, несмотря на её круглую попку (точнее, стараясь на нее не смотреть). Ну что за дура! Хотя бы цвет запомнить можно?
– А что? – пожала плечиками Нина. – Вполне логично! Поле – красное, вот ты и не веришь своим глазам. Я б тоже не поверила.
– Так дальше-то ты почему не прочитала? Там сказано: «не верил своим глазам, потому что ковер этот расстилался не в Лондоне, а в Нижнем Тагиле!»
– Да ладно, не убивайся, – снизошла Малафеева. – Твои заметки все равно никто не читает.
Она упорно называла все материалы «заметками». Хорошо, что не записками!
И вот с этой Ниной мы должны были предстать перед тремя трудовыми коллективами с номером художественной самодеятельности.
– Лучше б я на салат согласилась, – бурчала Нина. – Что мы с тобой будем, фокусы показывать?
В конце концов, решили спеть. Переиначили песню о бригантине, которая подымает паруса – окунули романтическое судно в газетные реалии. Вышло довольно складно, и на репетиции мы звучали прилично – но когда начался концерт, в редакцию явился Нинкин народный избранник, и она отказалась выступать наотрез.
Я пел один, как идиот, под гитару Вадима из отдела культуры. Громче всех мне хлопал депутат, пока предательница Малафеева торопливо набиралась шампанским.
Салаты увядали на глазах.
Бухгалтерия исполнила частушки (к сожалению, не матерные), главный редактор с ответсеком читали бесконечные стихи собственного сочинения, кто-то из молодежи показывал нижний брейк и страшно бился животом об пол.
Последний «номер» был от Лёниной газеты, и я малодушно рассчитывал на то, что друг мой тоже опозорится. Когда ты один – всегда невыносимо, но если вас таких двое – можно жить дальше.
Это была сценка на злобу дня. Барышня и хулиган, бандит и проститутка.
Бандита играл наш охранник Олег, а проститутку – Лёня Яковлев.
Я не помню, в чем был пафос сценки, но никогда не забуду Лёню, выпорхнувшего из-за «кулис» в платье и туфлях на высоких каблуках.
Лёня, повторюсь, был мой старый друг и однокурсник, десантник и вратарь, муж и отец. Даже у меня – при том, что вся моя жизнь происходила вокруг да около футбола («тебя ничего кроме этого не интересует», справедливо заметила Маша незадолго до развода) – никогда не было столько красивых фотографий на поле. Такие мужественные позы. Такой брутальный вид.
А тут – платье. Намазанные блестящей помадой губы. Светлый парик. И, самое ужасное, ноги. Стройные ноги, каких не может быть у футболиста, в чёрных кружевных чулках.
Все мы – три редакции с мужьями и женами, плюс красивая любовница Вадима и Нинкин депутат, все мы замерли, глядя на этого неузнаваемого, страшного Лёню, а он всё тянул, улыбаясь, свои блестящие губы и произносил – по роли – какие-то слова.
Первым опомнился депутат – сказался опыт вращения во властных структурах:
– Какой артистизм! Браво!
– Браво! – послушно зашумел весь «зал».
Лёня раскланивался, делал что-то похожее на реверанс.
Его жена Наташа аплодировала так страстно, как будто хотела насмерть оглушить окружающих.
Потом все очень быстро напились и танцевали под Анжелику Варум:
– Ля-ля-фа, эти ноты! Ля-ля-фа, одиноки!
Лёня скакал вместе со всеми, на губах у него осталось ещё немного помады, и Наташа заботливо стирала её пальцем.
Но это всё ещё был наш обычный Яковлев – с его нормальными странностями и вечно недовольным лицом.
Как будто судья назначил дополнительное время.
Почти десять лет.
Париж утих, навстречу мне попадались теперь уже совсем редкие компании. Дул холодный ветер, было неуютно.
Я повернул назад. У реки ветер совсем разгулялся, и я пожалел, что оставил в номере шапку.
На правой стороне моста стоял элегантный клошар в шляпе и галстуке. Он просил подаяния с таким важным видом, что мне стало смешно, и в благодарность за это чувство я бросил перед ним монету – как будто мы разыгрывали ворота. Клошар с достоинством кивнул и поздравил меня с Новым годом. В изысканных, как я понял, выражениях.
Улица Сены почти опустела – ветер раздул всех по домам и отелям.
Я обрадовался при виде неоновой вывески моей гостиницы. Окно на четвёртом этаже, где длинный балкон с чугунной решеткой, светится ничуть не хуже, чем у парижан с их пирожными, сырами и шампанским. Приму горячий душ, открою новую бутылку вина – и нырну в ноутбук-аквариум. Или посмотрю спортивный канал – какую-нибудь лыжную гонку. За неимением футбола сойдёт.
Футбол, футбол, футбол…
Когда мы переехали в новый дом на Посадской, это был край города – у болота рядом с моей школой жили ондатры. Все наши соседи катались, или, точнее сказать, ходили на лыжах – никто не носил их сложенными под мышкой, а сразу от подъезда, отталкивались – и шли. Алиса веселилась, когда я ей об этом рассказывал.
– Старикан! – хохотала она.
Отец выписывал «Советский спорт», и все в моей жизни крутилось вокруг этой газеты. Подшивки десятилетиями лежали на даче: желтая пыльная макулатура, которую я долго не решался выбросить – в конце концов, это сделала Маша. А ещё был еженедельник «Футбол-хоккей», на который можно было подписаться только через обком партии – в розницу в нашем киоске выбрасывали несколько экземпляров при общем тираже в миллион! Очередь завивалась крупными кольцами, как хвостик Янкиной косы, потом её кто-то выравнивал, но она снова завивалась – хотя все знали, что еженедельник достанется только первым пяти счастливчикам, ночевавшим у киоска. Но люди упрямо продолжали эту безнадежную рыбалку, караулили счастливый шанс. Я всегда стоял в той очереди, вначале с отцом, потом – один. Лишь однажды повезло – кто-то вовремя отошёл, и киоскерша равнодушно сунула мне в руки заветный выпуск.
