Странное дело – существо моё дрогнуло от благодарности за эти слова.
Утро было ясным, воздух – свежим и спокойным.
Подача жизни в организм понемногу возобновлялась.
Проснулась, наконец, и голова. А в ней – воспоминание о возвращающемся раз за разом сне, где Рома Тарарам идёт по жизни маршем.
Руслан, мой бедный брат, рассказывал про раскалённый угольный газ, рвущийся из недр горящих копей. Проходя сквозь толщу вмещающих пород, газ вытягивает из них все попутные элементы вплоть до тяжёлых металлов – ртути, железа, меди, свинца… А потом, на поверхности, осаждает их в виде твёрдых веществ и соединений.
Такова моя страна – океан раскалённого газа. Его не запрёшь в голубую трубу и не пустишь налево. И мы в океане этом – всякие. Одни – витающий свинец, другие – медь воздушная, а лучшие – пар из чистого железа.
Мы не тверды, но горячи и не ржавеем.
Солнечный русский – конденсат железного пара, то, что произойдёт с лучшими из нас, когда мы, одолев глубины, достигнем дневной поверхности земли.
Обратный путь до трассы прошёл без приключений.
Проехали несколько километров по приличному асфальту и свернули на грунтовку, к горе владыки, в урочище Кухи-Малик.
– Три тыщи лет горит. – Фёдор посасывал минералку из горлышка. – Приблизительно. Природная химическая фабрика: тут тебе и сера в чистом виде, и нашатырь, и купоросы, и селитра, и квасцы… А довеском – органические продукты пиролиза угля. Вся алхимия… да что там – вся арабская и европейская медицина на здешних реактивах держалась. Татарская соль – так называлось. Ягнобские лекари шуру и калхуб, минералы квасцов и нашатыря, вываривали, раствор процеживали и отстаивали. Выпавший кристаллический осадок заливали коровьим молоком и опять вываривали до белой кашицы – такой, как мокрый сахар. Эта штука называлась зок – всем здешним лекарствам отец. – Фёдор сыпал таинственными терминами без всяких усилий памяти. – В окрестных кишлаках целители до сих пор по древним рецептам зелья готовят – в Габеруде, в Шурпазе…
– Заедем? – вспомнил я про колени матери.
– Отчего не заехать, – лениво согласился Фёдор. – Заедем.
Урочище Кухи-Малик – гора Контаг, часть восточной, изрезанной распадками-саями гряды в треугольнике, очерченном двумя расходящимися от вершины Симич отрогами и долиной Ягноба, вдоль которого пролегала трасса.
Прилично поднявшись над рекой, машина остановилась на площадке.
Дальше предстояло идти пешком – Карим показал направление, но сам остался в тени невзрачного куста сторожить сложенные на багажник «муссо» пожитки.
По тропе вскоре вышли к высокой серой скале.
По мере приближения склон становился всё пестрее и занятнее: тут и там на нём проступали фиолетово-аквамариновые, лимонные и белёсые кляксы, которые походили на фантастические лишайники, но на деле оказались химическими выцветами, оставленными вырывающимися из трещин серно-нашатырными газами.
Жар, веющий от скалы, накатывал волнами – чем ближе, тем отчётливей. Кто-то говорил мне – Руслан? Фёдор? – что ночью эти пышущие преисподней камни испускают мерцающее агатовое свечение.
На склоне виднелись тёмные дыры-выработки. Несколько таких же располагалось и у подножия известковой стены. Собственно, это и были они, легендарные горящие копи Буттама.
Повсюду слышалось шипение – то хриплое, то с присвистом, – из трещин в камнях и из рыхлых осыпей исходило жгучее дыхание пылающих недр.
И запах… Насколько он был несравним, настолько же и отвратителен. Благо лёгкий ветерок развеивал его, не давая сгуститься.
Странно, каменная осыпь выглядела влажной, хотя вокруг было сухо и над землёй дрожал печной зной.
– Не тронь, – упредил моё движение Фёдор.
Поздно – я смял в горсти рассы́павшуюся от прикосновения каменную кашу.
– Дурак. – Фёдор заговорил вдруг назывными предложениями. – Кислота.
И тут же я почувствовал, как в пальцы впились крошечные иголочки, точно ухватил за стебель молодой шиповник.
Отбросив липковатую труху, затряс рукой.
– Не концентрат, – успокоил Фёдор. – Так, процентов двадцать.
Он вытащил из рюкзака бутылку и брызнул воды в подставленные мной ладони.
Не удержался, впрочем, присовокупил: горячее дыхание горы – сложная углеводородная смесь, насыщенная серой и прочими вытяжками из прокалённых пород, – вступая в реакцию с газами атмосферы, производит чудеса химических возгонок, а влага воздуха, соединившись с ним, с дыханием, превращается в раствор серной кислоты, разъедающий здешние известняки. Поэтому камни возле пылающих разломов хрупки: тронь их – и крошатся в прах.
Не то чтоб я любил научно-популярный комментарий к разным дивам – а Фёдор этого добра и прежде выдавал от сердца, с горкой, – но, вытирая руку, слушал.
Подземный пожар ест гору, как балтийский ветер ест мартовский снег.
– Помнится, – припомнил Фёдор, – Глеб как-то брал образцы минералов из копей. Завернул в газету и положил в рюкзак. А когда, уже в Новосибирске, разбирал вещи, оказалось – газета истлела и в штанах, лежавших под образцами, – дырка.
Я подивился прозорливости несчастного брата – его контейнеры были явно сродни химической посуде. И зачем ему понадобились минералы из этой древней печки? Работал ведь всю жизнь без них. Да так, что мало кто сравниться из умельцев сможет с ним в переплётном ремесле.
Между тем мы с Фёдором остались одни – остальные разбрелись по изъеденному сернистыми парами склону кто куда. Мелькали временами меж камней счастливый рюкзачок Глеба и шапка Сергея, сложенная на этот раз в виде пляжной панамы.
Призвав меня к осторожности, отправился на поиски волшебного кадра и Фёдор.
Я осмотрелся.
Над тёмными провалами заброшенных выработок – если и посещали их ещё старатели, то от случая к случаю, по крайней мере нам не встретился ни один – выше по склону были сложены каменные ограды, вероятно призванные защищать рудокопов и сами копи от осыпей и камнепадов. Вид эти сооружения имели полуразрушенный и ветхий, определённо их давно не подновляли.
Во искупление вины, которая меня всю сознательную жизнь терзала, полез к ближайшей дыре.
Отверстие оказалось небольшой естественной пещерой, зев которой дышал жаром, а пористые стены и потолок были обожжены и изъедены агрессивными пара́ми.
Частично вход в пещеру был заложен камнями, на которых наросли яично-жёлтые кристаллы самородной серы.
Я извлёк из рюкзака контейнер и, стоя на коленях, опаляемый огнём подземного горнила, дыша миазмами тартара, принялся отламывать лезвием ножа жёлтые иглы целыми соцветиями, стараясь при этом, опытом наученный, лишний раз не касаться руками породы, вызывающей подозрение.
Ошибиться было сложно – подозрение здесь вызывало абсолютно всё.
