– Да, кажется порой, что делается у нас дело как попало, как Бог положит на душу, – сказал я. – И это так – ведь русский Бог велик, и то, что совершаем мы впотьмах, на ощупь, то другим при свете дня и вычерченном плане ввек не сделать. Так вместе с бедами приходит к нам и избавление от них.
– Да, много с русским происходит загогулин, – сказал я. – Иной раз враг ему приносит пользу и даёт благой урок, а друг или брат свинью подложит, насолит. Подравшись, русский распахнёт объятья, выпьет мировую да и забудет про фонарь под глазом и разбитый нос. А с другом, напротив, из-за пустяка повздорит – ведь в том и разлад, что не умеют оба держаться заведённых правил, а каждый норовит по-своему соорудить.
– Каких печалей только мы не повидали, – сказал я. – Да что печали – были же у нас в судьбе и чудеса! Варяжская прививка, обретенье веры, Куликово поле… Эхма – Пожарский с Мининым, Бородино, Русско-Американская компания, Сталинград и Прохоровка, русский космос, Крымская весна…
– Что говорить? – сказал я. – Если б о России мы вовсе ничего не знали, кроме того, что здесь явились Пётр, Суворов, Ломоносов, Пушкин, а вслед Чайковский, Достоевский, Павлов, Королёв, она бы и тогда уже имела право на бессмертие в веках.
– Не прав был разве автор «Идиота», задумчиво сидящий между храмом и базаром, – сказал я, – когда писал, что судить о том, на что тот или иной народ пригоден и способен в будущем, надо не по пределу безобразия, до которого иной раз он унизится, а по высоте духа, на которую он может вознестись?
– Всякий народ, хоть на Западе, хоть где угодно, – сказал я, – грешит и пакостит ежедневно, но важно, принимает ли он свой грех за правду, важно, во что он верит как в свою правду, что возлюбил, о чём молитвенно плачет.
«И ещё одно, – подумал я. – Ты не поймал меня в сачок, не ввергнул в ад безбрежных самооправданий. Фокус не удался – солнечный русский не оправдывается. Ему не за что и не перед кем оправдываться».
И пусть я сам не он, не солнечный, – дела это не меняет.
Ветер Искандеркуля летел, роняя в небе перья облаков.
Шумели кроны тополей. Деревья, должно быть, тоже спорили, каким путём идти – своим ли, тополиным, или брать пример с арчи, умело цепляющейся за камни и добравшейся до самых ледников.
Глеб безмолвствовал в зеркале мозга.
Не то в реальности. В реальности бы не смолчал – так уж заведено у тех, кого кумир их, Чаадаев, назвал бессмысленнейшей мошкой, толкущейся в закатном солнечном луче. Для них прав не тот, кто прав, а тот, кто переспорил.
А впрочем, нет – Глеб всё-таки ещё не с потрохами их. Как хорошо он говорил о славном ледоколе с атомным горячим сердцем. С чувством говорил.
Значит, в нём дышит всё же, затаившись, русский дух.
Нет, не мошка он ещё, не мошка, нет.
Из тетради Грошева
…и рассказал Бодуле, как, вооружась достижениями передовой науки, можно (по моим понятиям) извлечь нового человека во всей его красе из никудышного человечка нынешней формации – фигурно говоря, точно лимонницу из гусеницы, не знающей иного дела, как только, извиняюсь, жрать, жрать, жрать. В общих словах поведал, без деталей – подробности пусть отыщет в книге с чудотворным переплётом (он (переплёт) с помощью природной силы элементов откроет и слепому глубину, значение и размах идеи), которую ему вручу. Бодуля поморгал, осознавая, а после посоветовал зарегистрировать на выдумку патент – не то, мол, замысел утянут сочинители солярисов и ночных дозоров, если увидят, какой забористый сюжет лежит бесхозно. Утянут и профукают. Вернее, Бодуля профанфанируют сказал. Надо сообразить: может быть, прав Бодуля? Может быть, надо и впрямь регистрацию осуществить? На шутку было не похоже. Ещё он заявил, что у меня, при всей фантазии, задумано всё слишком прямо, по линейке, в то время как пути природы всегда витиеваты: мол, мечту человечества решаю так… как он сказал? Да, вот: как врач, который хочет подсмотреть чужие сны при помощи томографа (такой передовой прибор научной медицины).
Ну что же… Да, бытует мнение, что правда не способна состязаться с вымыслом, который человеку мил, поскольку позволяет ощутить себя героем древнего Олимпа, а не слизнем, ничтожеством и жалкой жертвой обстоятельств. А между тем именно слизнем, ничтожеством и жертвой по большей части человек является на самом деле и именно таким себя бы ощутил, решись он только, как и я, перед собой на коренную прямоту. Но как решиться на такое? Ведь если правду о себе он (человек) примет и поймёт – не вынесет. Посыплется и треснет. Тут и закопана собака. Отсюда и веет дух могильных заблуждений, что, мол, витиеватость лжи нам жизненно необходима и что вообще в природе мира так – петлями, спиралями – всё испокон змеится. А между тем зачем пугаться, что прямая, как линейка, правда человечество расслабит и сметёт? Как я уже не раз писал в тетради: коль так и правду человеку не снести, то и пожалуйста – туда ему (в гроб) и дорога, пока он, человек, сам не угробил всё, что есть живого на планете. Как говорится, по Семёну и колпак.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бычья желчь держит краску на поверхности (грунта) и придаёт ей свойство расплываться – надо только чётко соблюдать пропорцию. Делаю так: прибавляю к желчи шестую часть по весу спирта и взбалтываю, после чего на сутки оставляю. За этим можно желчь употреблять.
Теперь про грунт. Беру льняное семя, заливаю (1 к 10 по весу) водой и варю на небольшом огне часов до трёх – пока не выйдет слизистый отвар. Потом даю остыть, подпускаю квасцы, растворённые отдельно, размешиваю и процеживаю сквозь густое сито.
Процесс таков: в приготовленный лоток (мой – под размер листа А2 (бумагу, кстати, тоже обычной губкой смачиваю наперёд разведёнными квасцами – лучше ложатся краски)) наливаю грунт и на него накапываю кистью краски. Капли, складываясь в мраморный узор, остаются на поверхности – если, конечно, грунт и краски приготовлены как надо. Затем книжный обрез или лист бумаги бережно кладу на грунт – и краска переходит к ним. Потом краска высыхает (бумагу досушиваю в прессе) и остаётся на поверхности. А если вслед за этим навощить, тогда совсем порядок.
Если капли краски не расплываются на грунте, а, проседая, погружаются в него, то это значит – в краске мало желчи. Если и после прибавки желчи капли не расплываются, стало быть, грунт слишком густ и следует его водой разбавить. Также грунт следует разбавить, если капли, сперва расплывшись, после снова стягиваются или если края их растекаются не ровно, а зубцами. Бывает и напротив – капли слишком быстро и широко растекаются по грунту. Это говорит о том, что в краске много желчи или – что грунт не густ. Водянистый грунт и жидкие краски требуются лишь для сетчатого мрамора, когда нужно добиться паутины тонких жилок на белом фоне (или же цветном).
Итак, грунт и краски испробованы – приступаю к делу. Снимаю с грунта плёнку и, взяв кистью из чашечки немного краски (допустим, красной), стряхиваю её сначала на лист бумаги, чтобы удалить излишек и проверить величину капель, а потом – на грунт. Когда капли первой краски расплылись, но прежде, чем грунт опять успел покрыться плёнкой (для этого иной раз достаточно минуты), беру другой кистью вторую краску (допустим, зелёную) и точно так же брызгаю на лист бумаги, а потом – на грунт. После набрызгиваю третью краску (допустим, жёлтую) и т. д. Капли различных красок, попадая друг на друга, должны не смешиваться, но раздвигать одна другую, а именно – каждая следующая раздвигает предыдущую: вторая – первую, третья – вторую, а четвёртая – третью. Для этого необходимо, чтобы в каждой дальнейшей краске содержалось чуть больше желчи, нежели в предшествующей. Капли последней краски образуют среди жилок сплошные пятна – зёрна мрамора. Такой рисунок называется «турецкий мрамор». Если надо, чтобы зёрна были белые, поверх красок просто набрызгиваю желчи – желчь раздвигает все краски, оставляя под собой пустые пятна грунта, которые на обрезе или бумаге выходят белыми.
