– Что ж, изволь, – согласился Петруша. – Искусство всякого колдуна в основе своей – это искусство общения с магическими предметами или общения с кем-то и чем-то через магический предмет, что одно и то же. Архетип их взаимоотношений – сказка о волшебной лампе Аладдина. Помнишь? Джинн сидит в лампе. Джинн – не раб человека. Он – раб лампы. Но он служит тому, кто владеет лампой. Вернее – тому, кто знает, как надо её поскрести.
– Потереть, – сказал Нестор сквозь непрожёванный крокет.
– Что? Ну да, потереть. – Легкоступов вожделенно отпил из бокала. – В сущности, любая вещь есть магический предмет, потому что каждая вещь имеет своего джинна. Главное – уметь его вызвать. Можно, конечно, делить их по степеням могущества… но это уже нюансы.
– Весьма наглядно, – похвалила Таня.
– Проблема вещи и её джинна – это всё та же проблема физики и метафизики. Вот простой пример. У человека есть четыре глаза: два – физических, устроенных так-то и так-то, из такого-то вещества, и два – метафизических, которые видят. – Произнеся это, Легкоступов ощутил действие вина и захотел простить всех, на кого был зол, но тут же передумал. – Собственно, и самого человека – два. Один – тот, что на девяносто процентов составлен из воды плюс аминокислоты, кальций и прочее железо. А другой – тот, что страдает, мыслит и любит. – Пётр вздохнул, не думая о том, что это будет как-то оценено. – Запомни, золотко, чувствует, живёт в человеке метафизика, и не её беда, что она запутана в сплошную мускульную, костную и кровосочную физику. Она бесконечно вопиёт. Она – раб тела. Она – огонь, заложенный в вещи. – Легкоступов подцепил вилкой яйцо с раковой шейкой, поднял бокал и улыбнулся, предвкушая. Фея Ван Цзыдэн внимательно слушала. – То же и с алхимией – ведь приготовление золота или отыскание жизненного эликсира были внешними, публично заявленными задачами. Но когда алхимик говорил о золоте, он подразумевал именно огонь золота, огонь вещи, а говоря об эликсире, имел в виду бессмертие этого огня – того, что в вещи живёт и чувствует. Об этом я лично читал в дневниках Отто Пайкеля – алхимика и саксонского генерала. – Петруша удовлетворённо прожевал пищу. – То, что живёт и чувствует, – это и есть тинктура, панацея. По Альберту Великому, металлы состоят из мышьяка, серы и воды, по Вилланованусу и Луллу – из ртути и серы в разных пропорциях, а по Геберу – опять же ещё из мышьяка…
– Это не так, – сказал Нестор, и в углах его губ вскипела белая пена. – Они состоят из металлической решётки.
Пётр без чувства посмотрел на недоросля.
– Какой только ереси нынче не учат – право слово, срамно слушать. Разумеется, сера и ртуть алхимиков не соответствуют тому, что понимается теперь под этими словами, а имеют скорее отвлечённый смысл. Ртуть представлялась воплощением металлических свойств, а сера олицетворяла изменчивость металла под действием температуры. Для превращения металлов алхимикам необходимы были медикаменты-тинктуры троякого рода – первые два рода лишь приближали неблагородные металлы к благородным, и только медикамент третьего порядка, magisterium, чудодейственный философский камень, мог вполне разрешить задачу. Одна часть этого волшебного средства способна была обратить в золото в миллион раз большее количество металла! Тинктура третьего рода была чистой душой золота, лишённой пут всякой физики! Понимаешь, о чём я?
– Обо мне, – кивнула Таня. – И немного о золоте.
Легкоступов фыркнул.
– Алхимия, по сути, исследовала мистическую металлургию, изучала джиннов металлов – то есть те процессы, которым, по нынешним понятиям, природа позволяет проистекать лишь в живых организмах. Метаморфоз металлов представлялся сродни метаморфозу насекомых. – Пётр снова сокрушённо вздохнул. – Глубочайшая наука о жизни скрывалась под их теориями и символами… Но столь грандиозные идеи неизменно ломают узкие черепа. Не все алхимики были гениями – жадность привлекла сюда искателей золота, чуждых всякому мистицизму. Они понимали всё буквально – из этой-то кухни вульгарных шарлатанов и вышла нынешняя химия.
– А какое отношение это имеет к сборищам колдунов и могов, которые вы тут устраиваете?
– Прямое. Физика, как известно, тело порядка. Но если освободить огонь вещей, если выпустить на волю джинна и истребить его лампу, мир захлестнёт хаос. Он сметёт границы человеческих представлений, сокрушит знание о возможном и разнесёт в пух декорации изолгавшейся земли. А потом – дело за малым. Останется заключить освободившийся огонь в новую – с молоточка – форму, слепить для джинна новый горшок – вот и получится преображённый мир, мир былой сакральной иерархии.
– И что, все станут счастливы?
Петруша издал неопределённый звук – не то прочистил горло, не то крякнул от удовольствия.
– Нет, не станут. – Ещё один глоток вина. – Русский учёный Георгий Гурджиев описал закон конечности знания. Того самого, который не гранит науки, а приблизительно нижняя шехина – стёкший во тьму божественный свет. Знание это исчислимо, оно дано земле в ограниченном объёме – стало быть, его будет много, но у избранных, либо мало, но у всех. Если, конечно, всем приспичит его собирать. Какое тут счастье?
– Тогда зачем лепить новый мир? – непритворно удивилась Таня.
– «Ветер дует затем, чтоб приводить корабли к пристани дальней и чтоб песком засыпать караваны», – продекламировал Легкоступов.
Тут в дверях столовой появились Некитаев и князь Кошкин.
– Стихи читаете? – улыбнулся Феликс.
По странной прихоти Иван давно задобрил Кошкина почтительным и в меру шутливым письмом, отправленным ещё из Царьграда. И князь простил. Иногда казалось, будто Некитаев и вправду немного сожалел о том, что однажды резковато обошёлся с Феликсом. Да и с Кауркой, пожалуй, тоже. Хотя Петруша ни за что бы в это не поверил, ибо твёрдо знал: в тёмных глубинах души генерала больше не мучил грех, там он себе уже всё разрешил.
Иван с Кошкиным выглядели свежо – как выяснилось, они уже успели сыграть партию в городки. Откуда возник на вчерашнем ужине Феликс, Легкоступов понять не мог. То есть он догадывался, что того пригласил Некитаев, но не в силах был сообразить – за каким бесом? «Зачем ему сдался Феликс? – думал Пётр и удивлялся ревнивому тону мысли. – На голубятне посвистом турманов гонять? Так для этого Прохор есть». Некитаев сел за стол и, осмотрев закуски, почтил взглядом гостей – глаза его струили такой испепеляющий холод, будто сквозь них смотрел ледяной ад Иблиса. Легкоступов со злорадством понял, что в городки Иван проиграл и теперь Феликсу несдобровать. А заодно достанется и прочим.
– Что не весел, нос повесил? – для порядка сбалагурил Петруша, не сразу смекнув, что нарывается.
– Сегодня ночью мне приснился смысл жизни, а утром я не смог вспомнить, в чём он состоит. – Слова Ивана текли медленно, словно мёд по стеклу. – Кстати, забыл вчера тебе сказать. Здешний губернатор решил меня развлечь и устроил экскурсию по запасникам Кунсткамеры. Знаешь, что я там увидел кроме идола Бафомет, которому поклонялись тамплиеры? – Некитаев выдержал опустошающую паузу. – Между мумией тамбовского крестьянина с бараньими рогами и зафармалиненной головой Джа-ламы помещён твой отец.
