Меня не оставляло ощущение – имеющее форму даже не догадки, а вложенного премудрым ангелом знания, – что время, подобно низменному веществу, способно при определённых условиях изменять свойства и принимать разные агрегатные состояния. Наше, проживаемое стаей здесь и сейчас время, безусловно, имело плотность, но при этом оставалось невесомым, как туман, и не позволяло зависать угодившим в него и не приспособленным к парению в мгновениях предметам. А то, другое время, разлитое над землёй, где шла война, было сгущено, так что одна и та же единица его измерения включала гораздо больше событий, нежели могло позволить себе наше парнуе время, очаровательно колышущееся при дуновении судьбы. Так замёрзшая вода вмещает в себе больше воздуха, чем жидкая, отчего кочующая льдина не тонет.
– Чуднбя заварилась каша, – задумчиво изрёк наш рулевой. – Неправильная. Что это за война? Она не отзывается горячим сполохом в душе, сердце не детонирует, и дух не воспаряет, как должен воспарять – гордо, грозно и тревожно. Это не та война, что затыкает дьяволу лживую пасть и возвращает людей на их путь. Она вся словно бы случайная – ходили бы лучше друг к другу в гости, уважая законы наших домов, пили бы живую воду с зелёным чаем, а не мочились друг у друга в гостиных… Победа в этой войне не принесёт мира и покоя, поражение – желания собраться с силами и пересдать экзамен. Не война, а сплошное недоразумение, ошибка. Конечно, профилактика необходима, и утилизировать отслужившие свой срок боевые заряды как-то надо, но для смотра красоты полевой формы, точности наводки и изящества манёвра не нужен такой масштаб – довольно было бы небольшой локальной стычки на мировых задворках. Скажем, где-нибудь в Палестине или на Гаити. Там достаточно места для рассыпанных в дыму шеренг и предписанного уставом героизма.
– Это он. – Брахман совершил короткое клюющее движение головой, которое я периферическим зрением отметил. – Это Жёлтый Зверь толкает мир в необратимое расчеловечивание. – (Я повернулся, чтобы видеть Брахмана прямым взглядом, и невольно отметил, что за несколько дней, проведённых на свежем воздухе, он посмуглел и в целом стал выглядеть здоровее и мужественнее.) – Он явился, и само его явление есть вызов, что следует приветствовать. Ведь мы, если припомнить старый разговор, получили счастливую возможность вызов этот принять и положить предел делу забвения. То есть торжество забвения отсрочить. Что делать рыцарю в королевстве, где перевелись великаны, оскорбляющие неучтивостью прекрасных дам? Нам повезло, преисподняя не поскупилась и выделила на нашу долю вполне приличное чудовище. Но если мы позволим себе сплоховать, если нам не хватит сил и духа для победы, мир целиком ухнет в котелок с этой неправильной кашей. В ней увязнут все, и тут уже держись – для Америки, выдавившей из себя по капле трансцендентального субъекта и строящей счастливое общество хуматонов, ни кочевая империя, ни Китай заветных спор для посева атомных грибов не пожалеют.
Жаль, что Нестор со своей Большой тетрадью катил за нами следом в машине Рыбака. Он бы не постеснялся и непременно задал уточняющий вопрос, который, каюсь, и мне помог бы прояснить туман пророчеств, изрекаемых Брахманом. Нет, я вполне понимал смысл послания, но… Я думаю, это не стыдно – признаться, что тебе недостаёт ума. Напротив, подобное признание недурно человека аттестует, возвышает его, отмечает, что ли, гордым клеймом личности. Мне вот ума недостаёт определённо. И не для того, чтобы глотать взахлёб скачущие по непереводимым терминам глаголы делёзигваттарий. Для этого живой ум не очень-то и нужен. А вот хотя бы для того, чтобы, оставаясь частью мира человеков, всё-таки воспарить над ним, как мошке над циклопическим червём, и увидеть волны дрожи, вблизи кажущиеся не более чем конвульсиями, перекаты кожных складок, все эти мышечные сокращения его огромного тела, и постичь – куда же он, мир этот, ползёт. Чтобы прозреть мир во всех его неясных сочленениях и понять, какое превращение он нам и самому себе готовит. Чтобы… Чёрт! Мне даже не хватает ума, чтобы толково сказать, для чего мне его не хватает.
– Хулим всё и хулим, а чтоб и нам чего-нибудь у англосаксов не занять? – Мать-Ольха, обделённая вниманием, выпустила своё язвящее недовольство на прогулку, решив, должно быть, что вредно долго держать такого жильца взаперти. – Вон как они свои талантишки пестуют. А у нас для наших дарований вместо заботы и поощрения – если не тупое равнодушие, то зависть, злоба да ушаты нечистот. В слоновью кожу надо обернуться, чтобы ступенька за ступенькой до признания дойти.
– Эта добродетель – забота о талантах соплеменников – отпускается только в комплекте, – заметил я. – Вместе с заносчивостью, то есть убеждённостью в собственной исключительности, и необходимой в этом случае для внешнего коммуницирования двойной моралью.
– Да хоть бы и так. Ну а свобода выбора? – не унималась Мать-Ольха. – Она в каком комплекте отпускается? Почему мы, забывая о вольном духе и разнообразии жизни, из всех возможных вариантов постоянно предпочитаем выбирать между плохим и очень плохим, как между двумя упырями?
– Тебе не даёт покоя твой общественный темперамент, – пришёл мне на выручку Князь. Он смотрел вперёд и, кажется, сам был уже там, впереди, на бегущей точке собственного взгляда. – Ты увлекаешься игрой теней, пытаешься принять её всерьёз и так-таки в итоге принимаешь. Но в глубине сердца сама не веришь в то, что говоришь. И правильно делаешь. Всё это пламенное правдолюбство – не более чем риторика. Яркая, обжигающая, но риторика. Иначе сердце твоё давно бы не стерпело и лопнуло от горя и гнева.
– Что значит игра теней? О чём ты говоришь? Это моя жизнь и жизнь тех, кто меня окружает. Ничего более реального на свете для меня не существует.
– Я тоже за свободу выбора. – Князь будто не замечал пульсирующего в голосе Матери-Ольхи критического заряда, вот-вот готового обернуться испепеляющей молнией. – Но я люблю Бога. И мне дорого то, что любит Он. Поэтому мой выбор – это выбор Господа. Согласен, такое положение вещей с подсказки чёрта легко можно интерпретировать как неспособность к выбору. Но таков наш дар. И он, в свою очередь, отпущен нам в комплекте с всемирной отзывчивостью души и ревностью к благополучию соседа.
Воздух в салоне машины заискрился, но гром не грянул. Не успел. Мы уже выезжали из Павловска – до перекрёстка с магистралью оставалось метров двести.
– Стоп. – Брахман впечатал в брешь между мной и Князем вертикально поставленную ладонь.
Славившийся отменной реакцией Князь резко ушёл на обочину, так что Рыбак проскочил мимо и затормозил уже впереди нас. Князь, я и едва не угодившая из-за лихого манёвра носом в пудреницу Мать-Ольха выразительно посмотрели на Брахмана. Глаза его были закрыты, лицо как бы устремлено вперёд и вверх, кадык под подёрнутым растительностью подбородком недвижим, дыхание мертво. Так длилось долго – кажется, я пару раз успел моргнуть.
– Нам не надо на прежнее место, – наконец сказал Брахман и открыл глаза. – Нам надо ехать прямо.
Впереди была трасса «Дон». За перекрёстком, на котором, дабы возвратиться в Белогорье, к монастырской горе, нам следовало повернуть налево, второстепенная дорога уходила прямо, на Калач. Этот маршрут подробно мы не изучали, поэтому я на правах штурмана извлёк из щели между моим сиденьем и тоннелем с рычагом коробки передач атлас, и мы с Князем углубились в карту. Дорога на восток, по существу, была тупиковой: от Калача можно было идти либо на север, либо на юг, либо, немного проехав за Калач, опять же на север. Ни на какой иной столбовой хайвей там было не перескочить. Разве что через Урюпинск – на шоссе Москва – Астрахань, но удобней было сделать это раньше, сразу за Воронежем…
