– Тогда – сугубо личное спасибо.
– Ну зачем же так… Это ведь я должен вам спасибо сказать. Фимиам кадить должен, дабы побудить на новые свершения. Разве нет?
Льнява меня смущал, и у него это отчасти получалось.
– Промежуточный итог: сотрудничеством мы довольны обоюдно. – Кажется, я не уронил достоинства.
Командор рассмеялся, закинув к потолку загорелое (а на дворе, между прочим, конец марта) лицо.
– Ждём новых заявок. – Льнява тряхнул концом. – И вообще любых соображений. Хотя бы в форме отвлечённых мыслей. Соберём специалистов, покумекаем – пустотел отсеем, а тяжёлое зерно в дело пустим, прорастим.
От писсуаров мы перешли к умывальникам.
– Есть кой-какие затеи, – признался я, поскольку затеи и впрямь были, тем более в форме отвлечённых мыслей. – До ума только довести надо, до дна колупнуть.
– Колупайте, колупайте… Материальный ресурс есть. Всё готовы в дело вбить. – Командор замолк, и на лице его отразилось мерцание нечаянной мысли. – А вот скажите… в экспедицию, в дикий край, куда ворон костей не заносит, на месяц-другой, а то и дольше – как выйдет, – решились бы махнуть?
– Смотря каков предмет.
– То есть? – Льнява с интересом вывернул шею.
– Жизнь, к примеру, редкой болотной пиявки исследовать или там какого-нибудь синебрюхого глиста – это увольте. Я не маньяк – мне на пиявку месяца жалко. – Я лукавил, и командор, зная про теремок на конском выгоне, это понял.
– Наговариваете на себя. Скромничаете, будто самого себя стыдитесь. Увлечённости без своекорыстия стыдиться не надо. Признайтесь, ведь наговариваете?
– Есть немного, – покаялся я. – Вы как в сердце смотрите.
– Предмет ведь – дело десятое. В каждой твари чудес хватает – трём самосвалам не вывезти. Главное – взглянуть верно. Под нужным углом.
– Ваша правда.
– Ну так что?
– Может, и отправился бы.
– Тем более что не о глисте речь, – подбодрил меня Льнява.
– О пиявке, что ли? – неловко пошутил я.
Командор нетерпеливо поморщился.
– Собственно, к чему я? Сейчас с начальником вашим совет держали – организуем экспедицию на поиски Жёлтого Зверя. Да-да, не удивляйтесь, именно так – на него, окаянного. Надо киногруппу подготовить. Хотели бы участвовать?
– Это что за зверь такой?
Кажется, командор ошибочно принял за удивление мою озадаченность. Не отстраняя рук от шумной сушилки, Льнява посмотрел на меня внимательно, очень внимательно. Что-то он прикидывал и осмыслял. Похоже было, будто он невзначай проговорился о чём-то, о чём не следовало проговариваться в присутствии несведущих ушей, и теперь соображал, как быть: посчитать утечку закрытых сведений несущественной или застрелить меня прямо здесь, в сортире, пока я не разнёс новость на хвосте по всему свету.
– Вы ведь из белой стаи, верно? – наконец сказал он.
Я подтвердил – скрывать мне было нечего.
Льнява снова замолчал, додумывая, видно, недодуманную мысль.
– Ладно, пустое, – принял решение командор, голос которого стал стеклянным. – Пока это – фантазии. Однако же… пусть всё останется между нами. Надеюсь, я могу на вас положиться.
И он удалился, с холодной улыбкой махнув мне на прощание рукой.
Ну вот, посадили блошку за ухо, да и чесаться не велят. Сунув мокрые ладони под сушилку, ответившую механическим урчанием и жаркой воздушной струёй, я посмотрел на своё отражение в большом, до пола, зеркале, вровень с бледно-розовым кафелем вмурованном в стену. Чёрт! Ширинка была распахнута. Срам. Взирая на непристойного двойника, я внезапно обнаружил в голове воспоминание – давно, казалось бы, забытую встречу с лукавым старичком, читавшим у нас в институте введение в акустику. Однажды мы столкнулись с ним в институтском коридоре – мотня на его мятых брюках была расстёгнута. С третьего раза поняв мой неловкий намёк, старичок сказал с притворным вздохом: «Эх, голубчик, когда в доме покойник, все окна – настежь». Улыбнувшись залетевшему впопад привету памяти, я решил, что – нет, пожалуй, рано. И запер змейку.
* * *
Киношный начальник – краснорожий боров – толком про Жёлтого Зверя тоже ничего не сказал. Так – отговорки-шуточки. Однако взглянул недоверчиво, точно посвящённый какой-нибудь закулисной, по уши погрязшей в конспирации ложи, которому незнакомый брат (выдающий себя за такового) неверно предъявил тайный знак приветствия. Ну, что ли, не в том порядке загнул пальцы.
Плюнув на эти загадки, я отправился читать краткие выборки из Истории, которые Нестор, набив из Большой тетради в комп, по моей просьбе время от времени сбрасывал мне в планшет. Полный свод творящейся Истории Нестор пока не показывал никому. Да и в комп её целиком не вводил, прозорливо считая бумажный носитель по-прежнему самым надёжным из всех когда-либо измышленных – надёжней только Розеттский камень. Да и не было его, этого полного свода, – то и дело что-то прибывало. Мне же, чтобы оживить в памяти героическую картину наших будней, вполне хватало и выборок, проиллюстрированных фотографиями с мест событий, остановившими время и запечатлевшими столь дорогие мне и ещё такие молодые лица. Они, эти выборки и эти фотографии, были как угли – тлеющие угли прошлых дней. И из этих углей, стоило на них подуть, в памяти вновь жарко вспыхивала История – зримо, волнующе, ярко, – весело взвившимся пламенем растопляя холодеющую с годами кровь. Ведь понемногу, капля за каплей, жизнь человека перетекает в сон – то, что ещё недавно было ему по силам въяве, становится со временем – увы! – возможным лишь в пространстве грёзы.
Первый год белой стаи
24 января
Петербургские гости – Князь, Брахман, Нестор, Гусляр, Рыбак – выступают в московском клубе «Опричник» в рамках предъявления человечеству сборника максим Князя «Книга власти», трактата Брахмана «Происхождение лжи», ряда исторических изысканий Нестора, музыкального альбома Гусляра «Песни бесстыдства» и картины Рыбака «Стерлядь». Все перечисленные – в белых одеждах. Встречу ведёт честный судия Малюта Катов. Одихмантий и Мать-Ольха, также в белом, осуществляют поддержку выступающих из зала. Оглашено Заявление:
«На Островах, с которых мы прибыли в ваш город, нет сегодня более обсуждаемой темы, чем трактовка вопроса о свободе творящего как выразителя идей породивших его (творящего) сект, братств и движений.
Оставим в стороне очевидное – взаимодействие и противостояние неявно представленных к широкому обозрению сил, смену парадигм, обновление исторических метафор. Зрелище ледохода может вызвать головокружение. Обидно самому оказаться на оторванной от берега льдине. Тем более тающей.
Что ж, мы сочувствуем творящим, чьи художественные удачи отвечают интересам увядающих и сходящих на нет сообществ. Блаженны пляшущие танец дерзости. Безумству храбрых поём мы колыбельную песню.
