– Горе нам! – выплюнув в фиал с фимиамом крошки зубов, прохрипел австрийский наместник. – Мы подобны слепцам, бредущим под горным камнепадом и гордящимся своими белыми тросточками! Как смеем мы есть свой хлеб и плодить детей, когда рядом есть то, что было нам явлено? Мы убиты одним видом собственного оружия. Оно нам не по плечу! Бросим всё и по примеру Цинцинната отправимся пасти гусей и разводить капусту!..
Фельдмаршал Барбович, уже вполне овладевший собой, перебил Егунова-Дубровского:
– Библейская речь, ититская сила! Проповедь в назаретской синагоге! Впрочем, не будем осуждать генерала за его слова – ведь он не на поле боя, и к тому же он говорит правду. Нам не дозволено нарушать границу седьмого неба. Мы – люди, и мы должны воевать силами и оружием людей. В наших руках есть штык, автомат, яд и алхимическое золото – и нам не нужно ничего больше. А если нам суждено лечь костьми, но проиграть эту войну, то мы проиграем её как люди.
Барбович умолк. Молчали и остальные. Всё было ясно без слов. Члены Имперского Совета готовы были сражаться и, если случится, принять от судьбы поражение, но брать в союзники тех, кого они видели…
– Есть ещё один путь, хоть это и не путь солдата, – внезапно подал голос Бадняк. – Мы устали, нам нужна передышка. Я мог бы попытаться, открыв хрустальные врата, выдавить наружу малое время. Пока выходит время, Псы не войдут.
– Смысл? – живо вопросил фельдмаршал.
– Зачем нужен чёрт? – Государственный канцлер удостоился изумлённых взглядов. – Господь решил, что в жизни должны быть происшествия, а без чёрта не будет никаких происшествий. Время – это и есть чёрт. Без времени здесь наступит тот свет. Тот свет для всех – без победителей и побеждённых. Конечно, Всевышний вскоре исправит наш произвол, но вся земля получит краткое отдохновение. Итак, одно из трёх.
Тут над столом поднялся император. Он, как и остальные, не избежал дыхания смерти – на губах его виднелись следы зубов, а мозг был стянут обжигающим ледяным обручем, – но взгляд государя оставался горделивым и сияющим.
– Я выслушал вас, господа, – медленно произнёс Некитаев. – Вы преданы отечеству и отважны, вы ясно высказались, и тем не менее вы заблуждаетесь. Победа никогда не ускользнёт из наших рук. – Иван Чума вытянул из-под воротничка гимнастёрки шнурок с крестиком и раскалённой золотой подвеской. – Мы не отведём войска со своих позиций и не уступим ни пяди взятой земли. И мы ещё не заслужили покоя. Властью, данной мне Богом, завтра в полночь я впущу Псов Гекаты в мир.
Ворон белый
История живых существ
Все персонажи – реальные лица. Но мне легко писать о них, потому что они мертвы, а мир, в котором они жили, разрушен.
Plinius Medius
Грянет музыка,
И цирк закачается…
На этом, друзья,
Представление
Наше
Кончается.
Даниил Хармс
Мир безумен. И если ты хочешь сохранить душу в целости – сам стань безумцем. Увидишь – большого вреда это не принесёт, напротив, безумие придётся кстати.
Фаюмский папирус
1
Ушная сера – продукт деятельности мозга, особое выделение ума, говорил Нестор, когда кому-нибудь из нас надоедали его постоянные «что-что?» и «ну-ка, ну-ка?», вынуждающие собеседника к обременительным повторам. Так что по-несторовски выходило: серные пробки – принадлежность мыслящей головы. Но надоедал Нестор редко – любопытство в нём мягко уравновешивали деликатность, рассеянность и тонкое чутьё. Поэтому если чаши порой и колебались, то недолго, после чего, породив небольшое чудачество, быстро возвращались в устойчивое положение. Мне он не надоедал вовсе: в конце концов, повторить слово-другое не сложно, ведь Нестор – летописец нашей стаи, он просто не может, не имеет права записать что-то неверно. Это даже его долг, священный долг и тяжкая обязанность – уточнять и переспрашивать.
В нём было много забавного. Например, имея опыт и широкие познания в различных, порой довольно диковинных областях, он часто прикидывался простаком, чем вводил собеседника в заблуждение и давал ему повод испытать чувство приятного превосходства, после чего Нестор с запертым в утробе хохотом выслушивал затасканные наставления и поучительные прописи. Так он определял в людях меру их глупости. Вместе с тем никто из нас не мог похвастать таким умением (допускаю – невольным) расположить к себе человека и вызвать его симпатию, каким от рождения обладал Нестор. Или вот ещё: Нестор представлял собой идеального потребителя паники – он яростно, не требуя доказательств, верил во всё плохое, начиная с грозных предсказаний духов-синоптиков и заканчивая известиями о том, что на свете не осталось съедобной колбасы. В эти минуты, в минуты опьянения зловещим слухом, он терял присущее ему чувство юмора и взгляд его стекленел, будто у сектанта, извещённого о скором и бесповоротном наступлении тьмы. Впрочем, все мы прекрасно знали об этом свойстве нашего брата и в минуты очередного припадка позволяли себе добродушно посмеиваться над его вздорными страхами, что Нестора расстраивало, но в итоге, подобно милосердной затрещине, вызволяющей деву из обморока, благосклонно отражалось на его состоянии и способствовало быстрому возвращению рассудка.
Помимо серных пробок Нестор имел примечательные светлые глаза, посверкивающие внутренней улыбкой, довольно обыкновенный бульбообразный нос, тёмно-русую – по плечи – шевелюру и природной формы бороду, росшую вольно и достигшую уже таких пределов, что, разделив её надвое, Нестор пропускал хвосты под мышками и легко завязывал узлом на спине. Делать это он наловчился и справлялся без помощника, как хозяйка с фартуком. Законченный вид Нестору придавал тёртый кожаный рюкзак, имевший некогда цвет молочного шоколада. Рюкзак всегда висел на его плече, если Нестор находился вне дома, – даже в гостях или за столиком трактира он не выпускал его из рук, помня о своей рассеянности и сознавая ответственность: в рюкзаке лежала Большая тетрадь, куда Нестор заносил Историю.
По преимуществу, насколько мне было известно, летопись слагалась им дома в часы досуга. Но порой, когда его охватывало вдохновение, поражал масштаб момента или по какой-то причине он вдруг отказывал в доверии памяти, Нестор доставал Большую тетрадь там, где застиг его случай, и, не сходя с места, регистрировал острым скачущим почерком мысль или событие на клетчатой странице. Происходило это, скажем, так. Случилось, мы с Рыбаком, Брахманом и Нестором однажды оказались в сквере возле здания известного на весь мир «Рубина», где секретные учёные изобретали свои подводные железки. Нас привёл сюда Рыбак, считавший всех тварей морских и всякое порождение разума, связанное с водной стихией, предметом своего особого попечения. Сидя на поставленных друг против друга лавочках, в тени цветущего жасмина, счастливо окутанные его нежным благоуханием, мы пили из металлических стопок, которые я всегда ношу с собой, живую воду, закусывая хлебом и плавлеными сырками. Живая вода была тёплой (температура среды), но мы не роптали – что толку ворчать, если холодную в лавке всё равно не держат. И потом, Князь как-то сказал нам: «Где мы, там – трудно». Все в нашей стае помнили этот завет. Рыбак, правда, попробовал словчить – пошёл в рыбный отдел и попросил насыпать льда в пакет. Продавщица растерялась и замешкалась. «Дорогуша, – сказал Рыбак, – не тяни кота за шарики». Льда ему не дали. Рыбака одолевал скверный недуг: он мог легко, походя, а иногда даже помимо воли обидеть человека. Обидеть и не заметить этого. Так птичка облегчается на лету, не интересуясь, кого отметила.
