– Опять пьянствуешь? – укоризненно спросил Мейсон.
– Ну, выпил немного, так ведь проспался уже.
– Постыдился бы, о детях совсем не думаешь!
– А чего о них думать? Вон, лошадь запрягают… – задумчиво протянул Уилсон.
– Я тебя очень прошу, позаботься о детях!
– И что с ними делать прикажете?
– Учить их уму-разуму и слову Божьему.
– Они и без того сызмальства к труду приучены, без дела не сидят.
– Этого мало, сам понимаешь.
– Уж сколько есть.
– Я с тобой еще поговорю, – пообещал Мейсон.
– Ага.
Дети вскарабкались на телегу. Уилсон нахлобучил на голову широкополую шляпу, лениво щелкнул кнутом, и заморенная лошадка медленно тронулась в путь. Немного погодя Уилсон обернулся и, пристально глядя на Джейн, неторопливо приподнял шляпу.
– Вот наглец! – пробормотал Мейсон. – Мисс Шокли, я буду вам чрезвычайно признателен, если вы поможете мне образумить его… Или хотя бы детишкам его пособить.
Вот уже несколько лет Джейн Шокли принимала активное участие в благотворительной деятельности – в Саруме нищих хватало.
– Мисс Шокли – удивительная женщина! – восхищался Даниэль Мейсон.
Джейн по-прежнему преподавала в школе, а в летние месяцы, вооружившись сочинением мисс Найтингейл «Записки об уходе», работала сиделкой в больнице лорда Раднора.
– Если бы не ее дядюшка, она бы давно уехала из Сарума, – часто говорил Мейсон.
Приезд дядюшки стал для Джейн огромным разочарованием. Ясным декабрьским днем с поезда из Саутгемптона сошел тощий согбенный старик с землистым морщинистым лицом и выцветшими голубыми глазами; закутанный во множество пледов и шалей, он двигался с трудом, опираясь на толстую трость. Говорил он негромко, однако требовал к себе постоянного внимания, ясно давал понять, чего желает, и даже помыслить не мог, что его племяннице может хотеться чего-то иного, кроме как окружать его непрерывной заботой и лаской. К великому изумлению Джейн, человек, всецело посвятивший свою жизнь служению Господу, оказался закоренелым эгоистом.
– Боюсь, милочка, не жилец я на этом свете… – скорбно возвестил он при первой встрече с племянницей. – Недолго уж осталось ждать.
Стивену Шокли не было еще и шестидесяти лет.
С тех пор эти слова повторялись, как заклинание, особенно во время прогулок по городу, когда дядюшка снисходительно кивал знакомым, оказывавшим ему всевозможные знаки почтения.
– Ты слишком много времени в школе проводишь, – обиженно говорил он Джейн. – Лучше похлопочи по хозяйству…
Джейн смиренно кивала и, подавив раздраженный вздох, уходила бродить по соборному подворью.
Портерс еще раз просил ее руки.
– …И о дядюшке вашем я счастлив буду позаботиться…
– Умоляю вас, давайте не будем об этом! – воскликнула Джейн и велела больше о женитьбе не заговаривать.
Портерс смирился и, залечив сердечные раны, стал наперсником своенравной мисс Шокли. К тому времени он уже обжился в городе. Работы ему хватало. С появлением железной дороги население Солсбери постоянно увеличивалось; на западных окраинах, у Фишертона, и на севере, близ имения Уиндгемов, бурно развернулось жилищное строительство – у станции выросли ряды скромных домов для железнодорожников, а в предместьях возводились роскошные особняки в псевдоготическом стиле для состоятельных горожан.
Джозеф Портерс купил особняк.
Так и вышло, что Джейн Шокли осталась в Саруме, а для того чтобы развеять печальные мысли, занялась благотворительностью. Мистер Мейсон и его приятели из методистской церкви весьма энергично старались убедить горожан в пользе трезвости и воздержания; горожане слушали их с интересом, но особого желания вступать в общество трезвости не изъявляли.
– Нет, от пива за ужином я отказываться не намерена, – смеясь, говорила Джейн.
В то время даже обитатели соборного подворья не считали зазорным подавать к столу пиво, а не вино. Мистера Мейсона это весьма шокировало.
Подруги Джейн предпочитали посещать богадельни и приюты на соборном подворье, однако Джейн попросила Мейсона сводить ее в работный дом и в кварталы бедноты.
– Арендаторам на взгорье хуже всего приходится, – объяснил он и, глядя вслед отъезжающей телеге Джетро Уилсона, вздохнул. – Им я сочувствую, мисс Шокли. А вот этот сам во всем виноват.
Как обычно, после Михайлова дня, когда завершался сбор урожая, в Солсбери проходила трехдневная ярмарка; крупных сделок на ней заключалось немного, но развлечений было хоть отбавляй. На рыночной площади, заставленной качелями, каруселями, разноцветными ларьками и ярмарочными балаганами, до поздней ночи шумела толпа.
На второй день ярмарки, в девять вечера, у Птичьего Креста, Джейн Шокли увидела Уилсона.
Он стоял под готической аркой, пошатываясь и глядя вдаль невидящим, мутным взором; лицо побагровело, подбородок зарос щетиной. Несчастные дети в лохмотьях, дрожа от холода, сидели под крестом. Прохожие не обращали на них внимания.
Джейн подошла поближе.
Уилсон медленно шевелил губами, но Джейн не разбирала слов.
– Он поет, мисс, – пискнул малыш под крестом.
– Вы замерзли? Холодно же… – сказала она.
– Ага.
Джейн подступила к Уилсону, напряженно прислушалась. Он, совершенно ее не замечая, смотрел куда-то вдоль улицы, в направлении Фишертонского моста, и еле слышно бормотал:
– Тля заела репу…
Джейн распознала старинную песню уилтширских крестьян.
– Тля заела репу… – снова и снова бубнил он первую строку.
– И долго он здесь стоять собирается? – спросила Джейн.
– А кто его знает, – ответил мальчик.
– Пока не опомнится, – сказала девочка.
– Ясно, – вздохнула Джейн. – Вы тут окоченеете. Пойдемтека со мной.
Малыши послушно встали. Джейн повернулась к Браун-стрит, где жил мистер Мейсон.
– Эй, куда! Сидеть! – внезапно заорал Уилсон, схватив детей за шиворот, и дико сверкнул глазами. – А ты, сука, вали отсюда!
– Ой, мисс, это он не со зла… – заныла девочка.
– Пошла вон! – рявкнул Уилсон, сжал кулаки и грозно надвинулся на Джейн.
– Мисс, бегите!
– Никуда я не уйду, – невозмутимо заявила Джейн.
Уилсон, выпучив налитые кровью глаза, замахнулся – и плашмя упал на мостовую.
– Как и следовало ожидать, – прошептала Джейн.
Два дня спустя она зашла в приют общества трезвости, который Даниэль Мейсон устроил в Гринкрофте, на восточной окраине города.
– Джетро Уилсон пить бросил, – радостно сообщил Мейсон. – Уж не знаю, надолго ли, но и то хорошо.
