Однако в канун дня поминовения святых невинноубиенных младенцев все раздоры и обиды были забыты.
Эдвард тешил себя напрасной надеждой, что отец одумается.
Семье каменщика из уважения уступили место поближе к хору; считалось, что Осмунд – самый старый житель Сарума.
Певчие в парчовых одеяниях пресвитеров, держа зажженные свечи, провели отрока-епископа к алтарю Пресвятой Троицы и Всех Святых. В день святых младенцев вифлеемских читали поучение из Откровения, а потом певчие нараспев произнесли строки гимна «Sedentem in supernae» – «На престоле небесном восседающий…».
Осмунд с улыбкой слушал звонкие юные голоса и кивал тяжелой лысой головой, подрагивая тонкими седыми прядками за ушами. От старости он будто усох, но сохранил бодрость духа и мысли; на руку сына он опирался не из необходимости, а потому, что ему так было приятнее.
Сегодня он привел семью полюбоваться завершенным шпилем и снова заставил их пройти по собору, рассказывая о статуях святых, резных украшениях и розетках в стрельчатых сводах. Сын и внуки терпеливо слушали рассказы старика, который неизменно называл имена давно забытых резчиков, сотворивших все это великолепие, ведь, кроме него, этих имен уже никто не помнил. Впрочем, сам Осмунд часто говорил, что настоящим мастерам имена ни к чему – они вечно живут в камне.
Отрок-епископ начал каждение у алтаря, раскачивая тяжелую серебряную кадильницу, из которой вырывались облака благовонного дыма. По собору поплыл аромат фимиама. За цветными стеклами окон угасал декабрьский закат.
Когда Осмунд насладился тщательным осмотром нефа и хора, он увел родных в клуатр, а оттуда – в капитул. Там, в капитуле, он и совершил ужасный грех.
Певчие торжественно шли по собору. Отрок-епископ, светловолосый паренек с лукавым выражением лица, решительно направил ся к епископской кафедре, сжимая длинный посох с загнутым резным навершием. У кафедры отрок обернулся, мелодичным голосом благословил прихожан и занял свое место. Певчие начали повечерие.
Иногда отрок-епископ с напускной суровостью читал проповедь, шутливо перечисляя прегрешения каждого из певчих, а прихожане с трудом сдерживали смех. После богослужения каноники приглашали отрока-епископа и его сверстников на пир, где их досыта кормили телятиной, бараниной, жареными утками, вальдшнепами, ржанками и прочей дичью, в изобилии водившейся на взгорье и в долинах пятиречья.
Несмотря на общее веселье, мысли Осмунда то и дело возвращались к зданию капитула. Старый каменщик пришел туда впервые за много месяцев. Сквозь огромные окна лился сумрачный зимний свет. Осмунд окинул взглядом творения своих рук – резные барельефы в арках над скамьями каноников – и с тайным восхищением признал, что они совершенны.
Всю свою жизнь он прожил скромно, довольствовался лишь осознанием хорошо исполненной работы, будь то изображение зверя или человека, а похвалу принимал сдержанно, с достоинством. Сейчас, глядя на завершенный собор, Осмунд впервые понял, что знает каждый его камень, и пришел в такой восторг, что старый каноник Портеорс, давно почивший в бозе, обязательно укорил бы его в самом ужасном смертном грехе – гордыне.
Старый резчик порывисто схватил сына за руку и воскликнул:
– Это все – моя работа, мои труды! Мои барельефы – лучшие в соборе! Таких во всей Англии не сыскать!
– Да, они превосходны, – негромко согласился Эдвард.
– Превосходны? – с язвительным смехом переспросил Осмунд.
Голос его заполнил зал капитула, и даже по клуатру заметалось эхо.
– Превосходны?! – презрительно повторил старый резчик. – Да на такое ни один каменщик не способен!
Он вскарабкался на скамью, нежно провел короткопалой рукой по изображению Адама и Евы и обернулся к родным:
– Это все – моя работа!
Так на восьмидесятом году жизни Осмунд Масон впал в смертный грех гордыни.
В собор каменщик вернулся бодрым шагом, чуть ли не вприпрыжку. В полутемном нефе дальнозоркий старик заметил десятки свидетельств своего мастерства: гробницу епископа Жиля де Бридпорта, розетки, капители колонн, суровое лицо каноника Портеорса, глядящее с высоты… Внезапно Осмунду почудилось, что ему принадлежит весь собор. Он вспомнил, как мастера-каменщики прогнали его со стройки, и едва не закричал: «Глупцы! Жалкие, подлые глупцы, такие же, как мерзкий Бартоломью!»
В соборе он возбужденно обернулся к сыну и объявил:
– Завтра утром мы с тобой пойдем в башню. Я хочу подняться на шпиль.
Декабрьское утро выдалось на удивление ясным и теплым.
У парапета башни стояли двое: дряхлый старик и его сын, мужчина зрелых лет.
Спорить с Осмундом было бесполезно.
– Ежели я с ним не пойду, он сам туда проберется, – объяснил Эдвард жене. – Уж лучше я за ним присмотрю.
– Все равно ему лестницу не осилить, – улыбнулась она.
Однако на душе у Эдварда было неспокойно.
Отец его, дряхлый старец, решительно поднялся по ступеням, остановившись только на ярусе клерестория и на первой лестничной площадке башни.
– Прямо муравей какой-то, – с изумлением прошептал Эдвард. – Не остановишь его.
Осмунд, в превосходном расположении духа, бодро взбирался по знакомой лестнице, будто сами камни стен чудесным образом придавали ему силы. На крыше башни он остановился передохнуть – от подъема закружилась голова, – но вскоре побрел вдоль парапета под огромными наклонными стенами восьмиугольного шатра, уходящими ввысь.
Эдвард с облегчением отметил, что отец больше не вспоминает о недавнем желании подняться на шпиль. Осмунд расхаживал по площадке у стен, задумчиво глядел вдаль и что-то бормотал себе под нос. На северной стороне башни он, перегнувшись через парапет, придирчиво осмотрел крошечную женскую фигурку, вмурованную в одну из ниш, и довольно усмехнулся. Эдвард решил оставить отца в покое и уселся чуть поодаль, греясь в ласковых лучах зимнего солнца.
Чуть погодя Осмунд отошел за угол и не показывался. Эдвард встревоженно подбежал к основанию полого шпиля и взглянул внутрь.
Ровный ряд чугунных скоб уходил на двести футов ввысь, к основанию креста. Осмунд медленно упирал ступни на нижнюю скобу и обеими руками крепко хватался за верхнюю, подтягивая высохшее старческое тело вверх по крутому склону шатра. Эдвард с ужасом увидел, что отец поднялся уже на тридцать футов.
Что делать? Первой мыслью было броситься вслед за Осмундом, но это вряд ли поможет: если он соскользнет, то поймать его не удастся. Эдвард со вздохом пожал плечами – раз уж отец решил окончить жизнь таким своеобразным способом, ничего не поделаешь. Он опасливо глядел на крошечную одинокую фигурку отца высоко под куполом шпиля, втайне надеясь, что старик не сорвется.
– Залезет на самый верх, а потом спустится, – негромко произнес Эдвард, словно успокаивая себя. – Будет о чем внукам рассказать.
