Мальчик сообразил, что собор вобрал в себя не только местный камень, но и меловые утесы и известняковые холмы.
А в один прекрасный день Осмунд совершил невероятное открытие, которое касалось окон собора. Деревянную модель он разглядывал так часто и пристально, что знал каждую ее черточку, но вдруг, непонятно почему, решил сосчитать в ней окна. К его совершенному изумлению, окон оказалось триста шестьдесят пять.
– Столько же, сколько дней в году! – ошеломленно прошептал он, схватил дощечку и пересчитал окна снова.
Число было верным – триста шестьдесят пять окон, не больше и не меньше.
Неужели это случайность? Или именно так и задумал Элиас? Спросить зодчего мальчик не осмеливался, но счел это за знак Божьего благоволения и истово перекрестился.
Чем больше Осмунд узнавал о секретах ремесла, тем больше убеждался в своем невежестве и в глубине познаний строителей величественного собора. Вечером он приходил в часовню Богоматери, опускался на колени перед деревянной моделью и жарко шептал:
– Пресвятая Дева Мария, помоги мне стать каменщиком!
Через несколько месяцев именно здесь, в часовне, Осмунд снова встретился с великим Элиасом де Деренхемом. Каноник пришел сюда из своего особняка, Леденхолла, названного так за свинцовую кровлю
[22]
, и остановился у входа, с удивлением глядя на мальчика, погруженного в молитву перед деревянной моделью собора.
– В чем дело, сын мой?
Осмунд поглядел на зодчего грустными серыми глазами и вздохнул:
– Святой отец, я недостоин… Я горсть праха, жалкий грешник…
– Вспомни слова Господа нашего, – с улыбкой произнес Элиас и легко коснулся несоразмерно крупной головы мальчика. – Отец Небесный даже малых птах наделил зрением. Ты не прах, юный каменщик, ты зоркая птаха.
Осмунд, охваченный неизъяснимой радостью, на время позабыл о смертных грехах.
Близилась полночь.
Торговцы на рыночной площади давно свернули яркие навесы над прилавками; загоны для скота опустели; на городских улицах не было ни души.
У приземистой приходской церкви Святого Фомы, между деревянными столами сырных рядов неуверенно пробирался человек в длинном сером плаще с широким капюшоном. В ночном небе ярко светили звезды. Человек, пошатываясь, добрался до западной оконечности рынка, вышел из тени и побрел по улице, ведущей на север, мимо Кабаньего Ряда.
Питер Шокли напился вдрызг.
Медленно ковыляя по Кастл-стрит – За́мковой улице, – он наконец добрался до высокого особняка ле Портьеров, подобрал с земли камешек и запустил его в самое верхнее окно.
Там была спальня Алисии. Девушка последний раз ночевала в отцовском доме.
С третьего раза Питеру удалось попасть в стекло. Немного погодя в оконном проеме показалось бледное лицо Алисии.
Питер откинул капюшон.
Отросшие волосы Алисии волной ниспадали на плечи, прикрытые тонкой белой тканью ночной сорочки. Юноше показалось, что он чувствует тепло и аромат нежного девичьего тела.
– Алисия! – прошептал он.
– Ступай прочь! – вздохнула она.
Питер являлся к ней под окна третью ночь подряд.
– Спускайся! – умоляюще воскликнул он.
– Уходи!
Вот уже три раза он настойчиво уговаривал ее сбежать, но Алисия резонно возражала:
– И как мы будем жить дальше?
– Что-нибудь придумаем! – отмахивался он.
Алисия считала Питера безрассудным юнцом, но втайне досадовала, что, поддавшись на уговоры отца и брата, согласилась выйти замуж за рыцаря из Винчестера. Впрочем, это не мешало ей с пренебрежением относиться к юноше.
– Уходи, забудь меня! – прошипела она в темноту.
– А ты меня сможешь забыть?
– Я тебя уже забыла. Я люблю Жоффрея де Уайтхита, – презрительно обронила она и закрыла окно.
Питер уходить не собирался. Он набрал горсть камней и принялся швырять их в окно. Вскоре в ночной тишине раздался звон разбитого стекла. Входная дверь распахнулась. На улицу вышел Алан ле Портьер с палкой в руках.
– Иди домой, Питер! – снисходительно велел он, словно проказливому ребенку. – За разбитое окно завтра заплатишь.
Питер уставился на него и обиженно выкрикнул:
– Ты ее продал дряхлому рыцарю!
В окнах соседних домов появились любопытные лица. Ле Портьер надменно выпрямился:
– Сопляк!
В темноте Питер не заметил взмаха палки и взвыл от боли: удар пришелся по локтю.
– Убирайся! – приказал ле Портьер.
В Питере вскипела злость, и он с кулаками бросился к чиновнику, но тут заметил в дверном проеме Алисию. Лицо ее, освещенное дрожащим пламенем свечи, выражало безмерное презрение и упрек.
Юноша оцепенел.
– Ступай прочь, мальчишка! – холодно вымолвила Алисия и ушла в дом.
Питер недоуменно посмотрел ей вслед, пожал плечами и, провожаемый любопытными взглядами соседей, побрел вдоль улицы, не подозревая, что из темноты за размолвкой злорадно наблюдает еще один свидетель.
Уильям атте Бригге допоздна засиделся в трактире на постоялом дворе, а по пути домой заметил одинокого захмелевшего прохожего и, признав в нем Питера Шокли, решил за ним проследить. Со злобным удовольствием он отметил разбитое окно и попытку ввязаться в драку с ле Портьером, и сразу сообразил, что на этом юноша не остановится.
Питер вернулся на рыночную площадь и принялся угрюмо пинать деревянные столы, потом подобрал с земли булыжник и с яростным воплем запустил им в стену.
Уильям, гадко ухмыльнувшись, отыскал под прилавком увесистое полено, с размаху швырнул его в окно церкви Святого Фомы и побежал к дому бейлифа.
Немного погодя бейлиф явился на рыночную площадь и задержал Питера, уныло бродившего между прилавками.
– Я своими глазами видел, как он бил окна в доме ле Портьера. Все соседи на Кастл-стрит подтвердят, – объяснил Уильям судебному приставу. – А потом здесь церковное окно расколотил.
Спустя десять дней Питер Шокли предстал перед епископским судом по обвинению в нарушении общественного порядка. За разбитое окно церкви его присудили к шести часам стояния у позорного столба на рыночной площади.
– Жаль, конечно, но ничего не поделаешь, – сказал бейлиф Эдварду Шокли.
Однако Уильям атте Бригге этим не удовлетворился.
Стояние у позорного столба было унизительным и постыдным наказанием: преступника заковывали в колодки – тяжелые деревянные бруски с отверстиями для рук и шеи, – а толпа забрасывала его гнилыми овощами и даже камнями.
