– Так отправьте меня на каторгу. Я готов.
– Да, вы готовы и даже желаете этого, я понял. Я сразу это понял. Вы отказались от предложенных мною объяснений вашего поступка, которые уменьшили бы вашу вину и могли бы смягчить приговор. Давайте поговорим об этом. Отчего вы хотите, чтобы вам вынесли приговор? Вы действительно верите, что это послужит вашему делу?
– Все, что усиливает в народе отвращение к войне, служит тому, за что я, как вы утверждаете, выступаю. Если так называемые герои откажутся от отвратительных почестей, раздаваемых теми, кто организовал эту бойню, мы прекратим праздновать так называемую победу. Единственно стоящая победа – это победа над войной, против капиталистов, которые хотели этой войны.
Следователь поднялся, обошел стол и сел на стул напротив Морлака. Их колени почти соприкасались.
– Вы настолько в этом уверены? – с улыбкой спросил он.
Морлак заколебался.
– Я верю, и все тут.
– Ну а я утверждаю, что нет. Вы выстроили свою цепочку доказательств и придерживаетесь ее. Но вы не верите в это.
– Почему?
– Потому что вы не настолько наивны, чтобы полагать, что ваша выходка изменит лицо мира.
– Но это начало…
– Нет, это конец. Во всяком случае, для вас. Вы сгинете где-нибудь в колонии у черта на куличках, с кайлом в руках. Вы не вернетесь оттуда.
– А вам-то что?
– Мне ничего. Но мы говорим о вас. Ваше дело потеряет одного из своих сторонников. Вы сделаете свой единственный выстрел, никого не задев, и ваше пресловутое дело не продвинется ни на йоту.
– Если вы приговорите меня, народ взбунтуется.
– Вы так думаете? Вы рассмешили людей, это понятно. Но сколько из тех, кто вам аплодировал, станут защищать вас с оружием в руках? Если бы не ваш поступок, те же самые люди шумно приветствовали бы торжественное шествие. Народ, который вы так возвеличиваете, устал сражаться, пусть даже против войны. И вскоре вы увидите, с каким безразличием они станут проходить мимо памятников павшим.
– Революция свершится.
– Предположим, вы правы и она необходима. Но как, по вашему мнению, можно свергнуть существующий порядок? Навешивая орденский знак своему псу перед префектом?
В тоне Лантье не было презрения. И потому оскорбление было особенно жгучим.
– Я верю в личный пример, – ответил Морлак не слишком убежденно.
Щеки его раскраснелись, от бесчестья или от гнева, как знать. Следователь выдержал длинную паузу. Было слышно, как по брусчатке площади процокала лошадь, и вновь воцарилась тишина.
– Давайте поговорим серьезно. Позвольте, я скажу вам, почему вы совершили этот поступок и отчего желаете собственной гибели.
– Слушаю вас.
– После выздоровления вас эвакуировали в Париж. Вы провели там несколько месяцев, при этом не работая. Вам было достаточно пособия. На протяжении этого времени вам неоднократно предоставлялась возможность войти в контакт с революционерами-активистами. Вы этого не сделали. Если бы вы в самом деле были так увлечены революцией, то, надо думать, использовали бы пребывание в столице, чтобы присоединиться к ним.
– Откуда вы знаете?
– Это просто. Когда мне поручили заняться вашим делом, то из генштаба переслали ваше досье. Полиция довольно старательно отслеживала ветеранов, которые воевали на Восточном фронте. Ваша дружба с русскими солдатами, представьте себе, не осталась незамеченной. Соответствующие службы удостоверили, что по возвращении вы не имели подозрительных контактов.
Морлак пожал плечами, но ничего не возразил.
– Вы прибыли сюда пятнадцатого июня. Остановились у вдовы, которая сдает комнаты. Вели себя очень тихо. Вы даже не заехали к вашему зятю, который теперь заправляет вашей семейной фермой.
– Я его недолюбливаю, и он платит мне тем же. Он лодырь и нечист на руку.
– Я вас не осуждаю. Таковы факты. Зато вы часто отправлялись повидать своего сына.
Удар был нанесен неожиданно, и Морлак не сумел скрыть удивления.
– Вы украдкой наблюдали за ним. Однажды вы заговорили с ним, и мальчик испугался. Позже вы все же вернулись, но вели себя уже более благоразумно.
– Ну и что? Это не преступление.
– А кто говорит о преступлении? Повторяю, я вас не осуждаю. Я пытаюсь понять.
– Да что тут понимать? Это мой сын, мне хотелось его видеть, и все тут.
– Разумеется. Но отчего бы не повидать его мать?
– Тут все непросто.
– Отлично сказано! Видите ли, Морлак, вы умный человек, но боюсь, что в данном случае, как и во многих других, вы сами себя обманываете.
Лантье поднялся со стула и распахнул окно. Решетки на нем не было, и стоявший снаружи Дюжё подошел поближе, чтобы посмотреть, что происходит. Следователь знаком велел ему отойти и оперся на подоконник, оглядывая площадь. Вильгельм, сидевший на прежнем месте, встал на задние лапы.
– Вы весьма несправедливы к этому бедному псу, – задумчиво произнес Лантье. – Вы сердитесь на него за его верность. Утверждаете, что это свойство неразумного животного. Но оно присуще всем нам, и вам первому. – Он повернулся к Морлаку. – На самом деле, вы очень высоко цените это качество, а потому и не простили Валентине недостаток верности. Вы самый верный человек из всех, кого я знаю. Доказательство: вы не отказались от своей любви. Вы ведь вернулись сюда из-за нее, так?
Морлак пожал плечами, не поднимая глаз.
– Мне кажется, что истинное отличие человека от животного, – продолжал следователь, – вовсе не верность. Это другое, наиболее человеческое качество, которое является и человеческим недостатком. Оно вам присуще.
– Какое?
– Гордость.
Лантье попал в точку, и сломленный приведенными доказательствами бывший солдат утратил уверенность.
– Вы предпочли наказать ее и себя самого, устроив у нее на глазах сцену с мнимым бунтом, вместо того чтобы поговорить с ней и узнать правду.
– Это был не мнимый бунт.
– Во всяком случае, это была акция, рассчитанная на нее. Вы ведь обращались именно к ней.
Морлак хотел было возразить, но поскольку Лантье упомянул о гордости, то ограничился нейтральным замечанием:
– Тем лучше, если до нее дошло, что я хотел этим сказать.
– К сожалению, вы не слышали ее ответа.
С соседнего двора донеслись детские крики. В жарком недвижном воздухе, похоже, были слышны лишь отчетливые звуки вроде звона колоколов, отбивавших каждые четверть часа.
– В любом случае, – твердо заключил Лантье, – я не стану участвовать в вашей провокации. От меня ждут, чтобы я наказал вас, теперь я знаю, какую кару я выберу. Она нанесет наибольший урон вашей гордости. Вы сами увидите и услышите. Услышите все, чтобы полностью осознать свою ошибку. Это и будет вашим приговором. Но имейте в виду, я не допущу никаких уверток.
