– Но он выжил.
– Да, он оказался крепким, этого пса так просто не прикончить. Когда Вильгельм малость пошел на поправку, то в одиночку проделал путь вдоль скалистых берегов реки Вардар в Монастир. Похоже, ему где-то врезали палкой по голове, и когда он добрался до нас, то почти ничего не видел из-за заливающей глаза крови.
– А потом?
– На зиму нашу часть расквартировали в городке, что нас и спасло. Стояли адские холода. Никто из нас, кроме альпийских стрелков, никогда не видал таких морозов. В марте, когда нас снова отправили на фронт, по обочинам дороги еще были двухметровые сугробы.
– И пес держался стойко?
– За зиму в Монастире он поправился. Я-то не особо им занимался. Но там был стрелок-англичанин – мы с ним по вечерам играли в карты, – тот к нему здорово привязался. Знаете, как англичане относятся к животным. Он приносил ему еду – остатки от пайка, а не отбросы. И даже нашел, чем продезинфицировать раны у него на спине.
– А почему пес не увязался за этим англичанином? Ведь вы, не в укор будь сказано, не слишком много внимания уделяли своей собаке.
– Да я ж вам говорил. Я такой. Но я его хозяин, и он это понимал.
– Таким образом, пес всю войну оставался с вами?
– Да.
– На вашем участке фронта было много боев?
– Да нет. Это была странная война, реальных столкновений с противником было немного. Как-то мы наткнулись на австрийский патруль. Пришлось пустить в ход штыки. В тот раз я впервые видел Вильгельма в действии. Он понял, что это враги, и набросился на них, безошибочно определяя австрияков.
– Вы не упоминали об этом бое.
– Да было бы о чем говорить. Совершенно ничего особенного. Спасали собственную шкуру, только и всего. Да и фрицам хотелось хоть как-нибудь отбиться.
– А в остальное время чем вы занимались?
– Так, обычные дела: патрулирование, обходы, несколько раз ходили в разведку. К тому же все постоянно болели. Климат там очень скверный. Малярии мне удалось избежать, зато дизентерия меня здорово потрепала. Так вот, пес, который, похоже, так вас интересует, все время, пока я болел, не отходил от меня и каждый раз, когда мне было что-нибудь нужно, звал кого-то на помощь.
Теперь, когда Лантье познакомился с Вильгельмом поближе, рассказ о преданном псе казался ему очень трогательным. Но тем более удивительной была холодность хозяина собаки. То, что Морлак, как все крестьяне, относился к животным прагматично, никаких излияний чувств, Лантье как раз мог понять. Но здесь за этим вроде бы крылось что-то еще, какая-то обида. Но что между ними произошло такого, о чем заключенный молчал?
Следователь продолжал докапываться.
– А Вильгельм принимал участие в том сражении, за которое вы получили отличие? – спросил он.
Морлак сделал четыре или пять затяжек подряд. Курение явно помогло ему расслабиться. Он откинулся назад, так что голова коснулась стены. Он долго пребывал в этой позе, затем резко выпрямился и взглянул на Лантье:
– Это длинная история, господин следователь. Вам не кажется, что было бы лучше рассказывать ее вне этих стен? Не могли бы мы пройтись?
Лантье уже и сам склонялся к этому. Ему осточертела эта темная затхлая камера, пропахшая табаком, а на воздухе так хорошо. Он подошел к решающему моменту показаний Морлака и хотел, чтобы тот проникся к нему доверием.
– Вы правы. Мы можем пройтись по двору.
Прогулки в этот час не полагалось, но, в конце концов, кроме Морлака, других заключенных не было, и Дюжё вполне мог открыть внутренний дворик, куда выпускали сидевших под арестом. Следователь отправился за надзирателем, который напустил на себя важный вид и долго молча обдумывал, согласуется ли подобный запрос с правилами внутреннего распорядка. Лантье покончил с его колебаниями, заявив, что это приказ.
Тюремщик с ворчанием повернул ключ в замке, и следователь с Морлаком оказались в пространстве размером с теннисный корт. Среди брусчатки пробивалась трава и побуревший от летней жары мох. Позже, с приходом осени и до самой весны, все это пропитывалось влагой. Стены были сложены из нетесаного камня, и плотная цементная кладка придавала постройке средневековый облик. Над этим неприглядным, не понять когда выстроенным двором висело синее небо с медленно плывущими оранжевыми облачками. Над стеной возвышалась верхушка лиственницы.
Вероятно, Морлак был рад вдохнуть этот донесшийся издалека воздух. Следователю показалось, что теперь, когда он увидел небо, ему стало легче переносить заточение. Они пересекли дворик по диагонали, а потом стали прохаживаться по кругу, как на обычной тюремной прогулке.
– Мне не хотелось бы, чтобы в результате составленного вами рапорта были сделаны ошибочные выводы. Именно поэтому мне, прежде всего, следует сказать, что вы ошибаетесь насчет моего отличия.
– Что вы хотите этим сказать?
Морлак, запнувшись, остановился напротив следователя. На его лице вновь появилось серьезное и упрямое выражение. Свежий воздух подействовал на него явно ненадолго.
– Я не желаю, чтобы вы подыскивали для меня смягчающие обстоятельства.
Высказав это предупреждение без всякого смущения, он вновь двинулся вперед.
– Вы не хотите выйти отсюда?
– Я не хочу, чтобы искажали смысл моих поступков. Вы не сможете заглушить то, что я должен сказать.
– Ну ладно, тогда объясните попонятнее. Ибо, заверяю вас, я не понимаю ни вашего поступка, ни упорства, с которым вы добиваетесь сурового приговора.
Морлака вроде бы не обеспокоило признание Лантье. Он снова двинулся вперед.
– Командир, а вы помните, что произошло в тысяча девятьсот семнадцатом? – спросил он.
Лантье с тревогой посмотрел на заключенного. 1917-й стал черным годом войны: год Шмен-де-Дам
[10]
и крупных мятежей; год отчаяния и разнонаправленных ударов: высадка американцев и выход из войны русских, поражение итальянцев и приход к власти Клемансо. Да… скверный оборот…
К счастью, Дюжё, стоявший у двери, потряс ключами. Прогулка в тюремном дворике не могла повлиять на вечерний распорядок: доставили суп. Лантье вновь мысленно поздравил себя с тем, что так поздно приступил к допросу. Завтра у них был еще целый день, чтобы прояснить то, что для следователя обернулось отнюдь не увеселительной прогулкой.
* * *
Возвращаясь в гостиницу, Лантье раздумывал, не сделать ли крюк, чтобы погладить собаку. Он расстроился, видя, что пес, припав к каменной тумбе в дальнем конце площади Мишле, вновь лаял из последних сил.
Но теперь, на исходе дня, на улицах снова появились люди. К монастырской церкви, грохоча по мостовой, направлялась повозка, ремесленник в черной робе, насвистывая, нес на плече лесенку. Лантье не мог пойти на риск, чтобы по городу поползли слухи о его чувствительности и жалостном отношении к животным. Образцово выпрямившись, он пересек площадь и направился по улице Четвертого Сентября.
