И Димон рассказал, как взял плоскогубцы, подошел к зеркалу – и хрясть!
– Хруст был, как будто палку сломали! – гогоча, закончил Димон, глядя на наши перекошенные от ужаса физиономии.
Я схватился за свою челюсть, как будто зуб выдрали мне.
– На следующее утро просыпаюсь и решил, что бабу свою замочил, – везде кровь. Потом вспомнил: баба к родителям уехала, а челюсть болит. Сначала страшно было. Лежу один на диване, скулю, трясусь, думал, подохну. Потом водки хряпнул – и ничего.
Мы примолкли. Слышно было только, как челюсти пережевывают, а глотки проглатывают.
– А что ж мы за дочку-то не пьем?! Как, кстати, назвали? Лизой или Соней? – первым очухался Поросенок.
– А почему обязательно Лизой или Соней?
– Сейчас всех девочек или Лизами, или Сонями называют. У меня, например, Соня.
– Лиза нам, в принципе, нравится. А еще Клара.
– А сына назовите Карл! – заржал Димон.
– И подарите им кораллы! – добавил Поросенок.
– И на кларнете научите играть! – Димон аж подавился.
– Клара украла у Карла кораллы. Карл ул-к-рал у К-р-лары карл… – Мы вытирали выступившие от смеха слезы.
После виски пошла перцовка. Колбаса кончилась. Я пошел отлить.
* * *
В ванной я сполоснул лицо, посмотрелся в зеркало.
– У меня дочь! Господи, у меня есть малюсенькая доченька! Спасибо тебе, Господи! – широко улыбаясь, я вытер лицо, подмигнул отражению и вернулся к столу.
Гости открыли вторую перцовку и что-то жевали.
– Мы у тебя нычку нашли! Мороженое мясо! – промямлил Димон с какими-то обвинительными нотками, будто я утаил от них деликатес.
– Соскребаем стружечку и грызем! Вкус специфический! – добавил Поросенок, едва ворочая языком.
Оба выпили и закинули в пасти по щепотке красно-ледяной стружки. Перед ними на разделочной доске лежал смерзшийся бурый кусок, наполовину оголенный от синего пакетика. Не то чтобы я вмиг протрезвел, но некоторая ясность сознания появилась.
– Садись! – Димон наполнил мою рюмку.
Поросенок соскальзывающим ножом сострогал ломтик и протянул мне. Я автоматически взял ломтик в одну руку, а рюмку в другую.
– Ну, за Лизу!
– За какую Лизу?! За Клару!
– Он же сказал, что Лизой назовет!
– А пускай Карлом назовет!
Мысли в моей голове мелькали, ерзали, скакали. Закусить? Промолчать? Рассказать?
Я поставил рюмку на стол. Отложил кусок.
– Это есть нельзя. Мы для соседской собаки держим.
– Да ладно тебе! Для пацанов пожалел?
– Отравитесь, а я потом что, закапывать вас буду в парке?! А ну отдай! – крикнул я, запихнул все наструганное обратно в пакет и прижал к груди.
– Надо продезинфицироваться!
Я налил. Выпили. Налил еще. В глазах плясали красные физиономии Поросенка и Димона, мороженые стружки, мокрые кружочки от рюмок на столе. Димон все требовал выпить за третью мировую. Вскоре Поросенок храпел на диване, Димон заперся в туалете, а я шарил за шкафом в поисках гвоздодера, по-простому фомки, – копать промерзшую землю больше было нечем.
* * *
На первом этаже я вышел из лифта, держа в руках пакет и фомку. В подъезд как раз вошла соседка снизу, выгуливавшая своего ротвейлера Тома.
– Здравствуйте, – измученно улыбнулся я.
– Здравствуйте, здравствуйте, – ответила соседка. Ее голова в волосах ржавого цвета дергалась. Как-то осуждающе дергалась. Мол, довела меня жизнь, а в особенности мужчины.
Соседка с любопытством зыркнула на фомку и пакет, в который Том начал настырно тыкаться мордой.
– Том, отстань! Фу! – Соседка слегка шлепнула ротвейлера по заду, но тот успел рвануть пакет и вцепиться в его содержимое. Соседка стегнула пса, и он выпустил добычу. Затащив его в лифт, она торопливо нажала на кнопку, тревожно поглядывая на меня – думаю, ей давно не приходилось видеть по ночам парней, выходящих на улицу с фомкой и шматом мороженого мяса. Как знать, возможно, она решила, что я забил Машу фомкой и теперь частями выношу на улицу.
Во дворе завывала вьюга. Вокруг фонарей кружились ореолы снежинок. В парке неподалеку от дома я нашел укромное место под деревом и опустился на корточки. Разгреб снег перчатками, достал фомку, нанес первый удар.
Минут через пятнадцать передо мной образовалась подходящая ямка. Я опустил в нее свою ношу, присыпал землей, утрамбовал, накидал сверху снега. Наконец-то моя малышка была в полной безопасности. Теперь ее никому не сглазить. Она вырастет здоровой и красивой, не психом, как я. Лара ничего не говорила о поедании части плаценты, а значит, моей девочке ничто не грозит. Главное, чтобы злым людям не досталась, а желудки Димона и Поросенка – места надежные. Правда, Димона стошнило, но в канализации, думаю, специалисты по сглазу не водятся.
В квартире с моего ухода ничто не изменилось: Поросенок по-прежнему дрых на диване, Димон посапывал на полу в ванной. Я вытер его испачканную щеку, подсунул под него один конец пледа, другим укрыл. Димон дернулся, вытаращился на меня и снова заснул.
Вторым пледом я укрыл Поросенка, затем убрал со стола посуду, вытер крошки. Слил в первый попавшийся стакан остатки из всех бутылок и посмотрел в окно на ночное марганцовочное небо.
– Ну, за тебя, Господи! – И выпил до дна.
Новый иконостас
Поехал на реку купаться.
Берег в пене серебряной листвы и гладь.
На обратном пути вижу – церковь открыта.
Решил зайти.
В дверях тетя со шваброй: куда прешь, я полы только намыла.
Сказал, свечку хочу поставить, и ноги тщательно вытер.
Внутри прохлада, благоухание и новый иконостас.
Тетя швабру отложила, свечку мне реализовала и принялась рассказывать. Добрый человек денег дал, добрые люди нарисовали, добрые установили. Нахваливала и крестилась, а я радовался за нее, за церковь и за всех этих добряков, соорудивших иконостас.
И вдруг она призналась:
– А все-таки правильно, что его распяли. Со смутьянами иначе нельзя. Ну, иди отсюда, мне еще огород полоть.
Она перекрестила меня на прощание и заперла церковь.
И вообще всё
Москву банкир заполучил. Обхаживал, штурмовал и своего добился. Но что толку! Он знал: по-настоящему она ему не принадлежит. Будь его воля, он бы сровнял с тротуарной плиткой все местные особнячки и башни. А потом бы и плитку выковырял. Бронзовые памятники пустил бы на цветмет, а гранитные – на щебень. А парки бы вырубил. В общем, непростые отношения были у него с городом.
