– Голос великолепный, экспрессия и прочие наработки – дело наживное.
Записи Фицджеральд потрясли Ксюшу. Раньше она, видимо, не слышала вокальных джазовых импровизаций. Андрея приятно удивила ее чуткость к стихам. Прочесть свои, правда, так и не решился: Лариса бы и к ним прицепилась. Ну и хорошо, довольно славы школьного поэта. Андрей с четвертого класса отвечал за праздничные стихи в стенгазетах и сочинял эпиграммы в девчачьи альбомы. А вот желание написать что-то для себя в нем вдохновила опять-таки Ксюша.
В бабушкином зеркале спали небылицы,
трещины коверкали видимость в углу,
где мерцали зыбкие слюдяные лица,
клоун жил, улыбкою победивший мглу.
Позолота падала со старинной рамы,
а из дымки ладанной мальчик цирковой,
мальчик гуттаперчевый в омут амальгамы
взглядом переменчивым звал меня с собой.
Было мне обещано на канате прочном
редкостное зрелище с огневым кольцом,
но рыдала в ситцевый носовой платочек
девочка с косицами и с моим лицом.
Мальчик опечаленный соскользнул с каната,
сквозь стекло нечаянно вырвалась рука…
Закричали зрители, заругался матом
клоун в старом свитере, белый, как мука.
Улыбнулся клоуну мальчик оробело,
руки в обе стороны крыльями простер,
и душа доверчивой птахой полетела
в воздух гуттаперчевый, в облачный простор.
Потерялся в трещинах цирк, как будто не был, —
просто померещилось мне виденье то…
Но осколки зеркала вдруг взлетели в небо
взрывом фейерверковым вслед за шапито.
Время от времени Андрея начало посещать элегическое настроение, а эти стихи он записал в блокнот с мыслью, что они будут дороги ему так же, как было дорого Ксюше ее детское воспоминание.
Ребята в комнате подтрунивали:
– Гусев, а отдельно от голоса она тебе нравится?
– Очень нравится, особенно когда варит супчики и каши, – отшучивался Андрей.
Смешная, добрая Ксюша нравилась ему, но, если честно, не «отдельно от голоса» (и супчиков с кашами). Внешне она его нисколько не привлекала. Такими, как Ксюша, художники-плакатисты представляют крепких, загорело-молочных советских тружениц: доярок, трактористок, строительниц, которым рожать и работать, работать и рожать подобных себе, соломенноволосых и белозубых. Андрей мечтал вместе со всей страной гордиться всемирно известной певицей Ксенией Степанцовой, а оберегать от всех бед он хотел бы другую девушку. Он подумал об этом сегодня днем, когда вылетел в вестибюль на перилах. Колючий холодок в животе, баянное движение ступенчатых мехов, спираль вихрей в ушах – эх, хорошо! Андрей едва успел притормозить в торце, с ссадинами на ладонях и дрожью в теле… Бедная Дарья Максимовна побагровела:
– Мальчишка! Чуть башку не расшиб!
Нашкодивший Андрей опустил долу нерасшибленную, к счастью, башку, а поднял – и увидел Изу. Ее глаза. Синие, почти фиолетовые от испуга. Такого же цвета, как в аллее летом, когда она стояла над ним в ужасе, а он притворялся, что умер. И тут, пока вахтерша кричала, он, поддавшись порыву, сказал этим глазам: «Не бойся, я же опять не умер! Я не скоро умру и тебя защищу от всех бед».
До Изы не донеслись его мысленные слова, она спокойно начала всходить по лестнице. От расстройства, что не услышала, не догадалась, он громко вслух пообещал Дарье Максимовне еще раз прокатиться по перилам. Потом, досадуя на себя и жалея ее, полил пальму, цветы и помыл полы в вестибюле. А вечером, после печально-веселого ужина у девчат, вместо того чтобы просто постоять рядом с Изой молча… просто постоять и, может быть, рискнуть обнять ее, он завел дурацкий литературный диспут. Пытался объяснить, как искусно подается воспитательная ложь на школьных уроках. Зачем?.. Иза вдруг смолкла, в глазах копились вопросы, и глаза переливались, меняя цвет…
Сложно наслаждаться одиночеством, если лежишь на кровати в безлюдной комнате, а из коридора наплывами доносятся то бодрый голосок Миансаровой, то приглушенный бас Магомаева, густо зашарканный подошвами туфелек и тапок в бабаджаняновском темпе.
Танцы-шманцы, примитивные игры, неизбежная головная боль под утро… Нет уж, увольте. Андрей терпеть не мог многолюдные хмельные увеселения. Маленькая Библия под углом подушки с напрасным зовом подпирала щеку – не получалось читать. В памяти мазок за мазком воспроизводилась картина Врубеля, чья больная тревожная кисть, бродя в заколдованном царстве, из всех драгоценных каменьев взяла для изображения Царевны-лебеди самые нежные, не вполне расцветшие самоцветы.
Но вот магнитофон заглох. Свет под дверью погас, включилась темнота – друг молодежи. Сейчас народ разбредется парочками по углам или начнет гонять по полу бутылочку. Хватит света из открытой двери кухни, чтобы не ошибиться и нацелиться в губы, указанные к поцелую безголовым стеклянным горлышком. В школе на выпускном одноклассники, помнится, тоже надрызгались красного вина до одури, потом играли в детсадовский «ручеек» и крутили юлой «тару». Андрей поцеловал соседку по парте, вторую девчонку, третью из параллельного, сжимаясь от ощущения тугой концентрации в нижнем своем отсеке. Доисторическая, животная, звероящерная глубина разверзла в нем горячую пасть, подталкивая к действию руки, обретшие полуосознанную смелость. Грудь одной из девчонок была на ощупь упругой и одновременно мягкой, как чуть приспущенный резиновый круг… В выветренном от мыслей мозгу шел тотальный свист: эрос-с, фаллос-с, коитус-с… Андрей рано ушел, стал противен себе.
Любовь, понимал он, далека от свистящих слов, и естественна по-человечьи, и необходима. Она обязательно когда-нибудь придет. Будет, всегда насущная, святиться, даждь днесь – сегодня и всегда, как Бог. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом»… Как хорошо Бердяев писал о Всевышнем. Почему же Андрей, будто ворон, выбирал и склевывал из текста философа только те абзацы, что отдавали душком презрения и гнева? Наверное, человеку свойственно видеть не то, что есть, а то, что он хочет видеть. Внезапно Андрея осенило: Ксюшин голос вызволил его из мрачной пучины злобы благодаря лучистому воплощению Спасителя, через Свой заповедный Божий дар, выпускающий в жизнь радость и свет. Надо попросить бердяевские статьи у Валентина Марковича, перечитать, отличая «Гоголя от Гегеля». Осмыслить так, чтобы в фиксаже памяти закрепился не негатив, а строки, высветленные Богом.
Наугад развернув Библию, Андрей прочел: «Как рыбы попадают в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них»
[19]
.
Пожарный Гай Монтэг, носивший часть Библии в голове, называл себя «Экклезиастом». Другие из тех, кто хранил в памяти знания человечества для будущего, были Джонатаном Свифтом, Шопенгауэром, Эйнштейном, Махатмой Ганди, Буддой, Конфуцием…
– А ты – кто? – посмеиваясь, спросил себя Андрей шепотом. – Кто ты, птица Гусь, сын человеческий?
