Все, что было предопределено, – случилось.
А начались сюрпризы с неожиданной командировки в район. Я знаю, что ее устроил Беседин, зять начальника управления, мечтавший занять мое место. Весной, когда пошла реорганизация, этот номер мог у него пройти, но этот глупец поспешил, начал кампанию против меня в середине января, когда все прежние авторитеты были еще в цене, нужные люди сидели на положенных местах, а связи исправно работали. В трехнедельную командировку я все равно поехал, но «тылы» забетонировал наглухо.
От самой поездки, скажу честно, я ничего не ожидал – рутина. Что и как делать – известно, сюрпризов никаких, проблем тоже. Что в первом райцентре, что в последнем, которым оказалось Мошково, мои действия были практически одинаковы, и я уж думал, что вернусь в город, просто потеряв три недели жизни, когда поступило сообщение, что в одной из деревень района творится нечто странное.
Похожее на эпидемию.
Приехавшая «за фельдшером» тетка поведала, что мужики вот уже три дня «ходят, как чумные, а бабы лежат лежмя и стонут».
Поначалу я отнесся к ее словам без интереса: ну, захворали всей деревенькой, бывает. В Гражданскую от тифа эшелонами умирали, как с напастью бороться – известно, и главное сейчас – устроить карантин да отправить в деревню фельдшера, но… Но что-то меня насторожило, и, поразмыслив, я отыскал в услышанном противоречие: почему мужики ходят, пусть и «как чумные», а женщины лежат пластом? Они что, заразились разными болезнями?
Будь у меня больше забот, я не обратил бы внимания на подобную странность. Но дела были завершены, уже завтра я должен был возвращаться, ждать грядущей реорганизации, слыша за спиной сопение подлого Беседина и выбирая между интригами в управлении и возможностью, пусть даже с неким риском для жизни, задержаться в районе. Я выбрал последнее и вызвался сопровождать фельдшера Михаила Юрьевича в деревню.
Это было неожиданно для окружающих, однако мое положение не позволило им запретить посещение.
Доехали быстро, замерзнуть не успели, нигде не застряли, а вот в деревне везение наше закончилось.
Жизнь там едва теплилась: и если печные трубы еще дымились, хоть и слабо, то нигде не лаяли собаки и не подавала голос скотина. Мы долго искали хоть кого-то из жителей на улицах и пытались достучаться в запертые дома, но везде нас встречала тишина. А однажды – пуля. Чумной мужик выстрелил сквозь дверь, которую после такой дерзости я счел возможным выломать.
То, что мы увидели в избе, выглядело весьма странно.
Мужик оказался бледным, как полотно, мутноглазым и трясущимся в ознобе. Он явно мерз, несмотря на то что изба была натопленной до одурения. Точно так же выглядели два его сына, погодки лет восемнадцати. Все они бродили по дому, хватая вещи и тут же бросая их на пол, отчего всюду царил неимоверный бардак.
Женская часть семьи – старуха, супруга хозяина и девочка лет двенадцати, – лежали. Все они были румяны, не в пример смертельно бледным мужикам, ясноглазы, но не могли даже пошевелиться.
Я попытался спросить у неподвижных женщин, что случилось, но вместо ответа получил тихие причитания пополам со всхлипами. Повторялось в них что-то вроде имени Аглая, Агафья, Аксинья… что-то на букву «А». Я тогда подумал, что женщины пытаются назвать свои имена, и повторил за ними, только погромче и внятно.
Когда я сказал «Агафья», маявшиеся по дому мужики взбеленились и бросились на нас с фельдшером с кулаками, так что мы решили удалиться – не убивать же их, в самом-то деле. Едва мы оказались за порогом, как в избе истерично захохотала какая-то из женщин, и смех этот показался мне диким, словно крик неведомой птицы.
Признаюсь, в тот момент мне стало не по себе.
Михаил Юрьевич, вроде бы человек образованный и не религиозный, после такого горячего приема тоже заметно обеспокоился и украдкой перекрестился. На мой резонный вопрос «Какого черта здесь происходит, как думаете?» он не ответил и поспешил к саням. Я думал, что за медицинской сумкой, но оказалось, что фельдшер решил удрать. К сожалению, ему это удалось. Пока я раскуривал папиросу, прохвост добрался до саней и хлестнул лошадей, напрочь забыв обо мне. Я побежал, но поздно, успел увидеть лишь исчезающий задник, после чего много ругался и снова курил.
Немного придя в себя, отправился в повторный обход: мне требовался либо транспорт, либо ночлег, поскольку пешим порядком добраться до соседнего поселения я не успевал, а топать по темноте было рискованно. И вот на этом втором круге я вдруг разглядел то, что загадочным образом прошло мимо, когда мы объезжали деревню на санях – еще одну избу. Стояла она на отшибе, но даже издалека было видно, что в ней живет кто-то, способный не только стоять на ногах, но и соображать. Снег у ворот был вычищен, из трубы поднимался уверенный дымок, а в окошке играл отсвет керосиновой лампы.
Без лишних колебаний я направился к избе. Калитка была не заперта, собаки во дворе не оказалось, входная дверь подалась сразу. Это порадовало. К вечеру мороз окреп, и я успел изрядно промерзнуть.
В сенях обмел веником валенки и вошел в избу.
И там мне сразу же стало тепло и уютно. Приятные запахи, богатая, по деревенским меркам, обстановка, чистота и порядок приятно удивили. А когда навстречу вышла хозяйка, рыжеволосая синеглазая красавица лет двадцати пяти, у меня возникло чувство, что я дома. Такой удивительно приятной и, словно магнит, притягивающей взгляд женщины я еще не встречал. Мне сразу же захотелось остаться с ней навсегда и выполнять любые ее прихоти. Вот так. На любовь с первого взгляда это не походило, но мне было не до размышлений о чувствах. Я разулся, скинул тулуп, бросил на сундук справа от двери шапку и уселся прямо на нее.
– Что ж ты сел у порога, как неродной? – улыбнувшись, спросила женщина.
Голос у нее был глубоким и приятным настолько, что защемило сердце.
– Не знаю, – только и сумел я промямлить в ответ.
– Садись к столу, – она указала на стул у покрытого кружевной скатертью стола. – Чай будем пить.
– Как тебя зовут?
– Агафья…
Я плохо помню первые дни нашего знакомства. Сначала был чай, потом какие-то задушевные разговоры, банька, в которой Агафья сначала отменно пропарила меня веником, а потом скинула длинную рубашку, распустила волосы и…
Не буду об этом. Что запомнилось, то запомнилось и уже не забудется, а бумаге это знать ни к чему. Напишу одно: я был самым счастливым человеком на свете. Влюбленным, как малолеток, и довольным, как сытый кот. Ничего мне не было нужно, кроме как держаться за подол Агафьи, ловить каждое ее слово, каждый вздох и тонуть в ее глазах. И если до встречи с ней я в обязательном порядке смотрел перед сном на Чинтамани, то теперь напрочь позабыл о нем, а вспомнил примерно через неделю, когда Агафья ненадолго ушла из дома.
Теперь-то я понимаю, что камень специально не давал о себе знать, ощущая опасность, а тогда лишь с удивлением осознал, что впервые за семь лет не прикасался к Сокровищу целую неделю.
