Что интересно, данный факт еще больше омрачил существование бедного женского существа, остановленного в своем ежедневном беге. Надю действительно оглушила и парализовала эта любовь. Объект ее страданий, солнечный голубоглазый философ, начиненный хатха-йогой, Бердяевым и Федоровым, ночами выкладывал свои мысли присмиревшей, мрачной слушательнице, и эта Надежда все кумекала, мучительно соединяя обрывки нитей, пыталась связать ему некую сеть: как, как его уловить, как присвоить эту свободу, эту незамутненную сущность, не озабоченную ничем: ни деньгами, ни женщинами (после того раза он уже больше не приходил), ни какой-нибудь целью… Он работал ночным портье в общежитии университета раз в трое суток, и иногда писал курсовые неграмотным китайцам (в благодарность его пытались накормить разваренными из сухого полуфабриката личинками), а одной исландке, дочери посла, он навалял даже диплом по как раз исландской саге – в честь чего его поселили в посольстве, кормили-одевали, пока он не закончил работу. И, судя по всему, эта дочь посла хотела его увезти, допустим, пока что в Финляндию, причем в багажнике папашиного дипломатического автомобиля. Да он не поехал, зачем. У него и так в анамнезе была нелюбимая бывшая супруга, от которой он бежал и которая теперь сходила с ума в одиночестве в их бывшей квартире.
Зато имелась любимейшая мама на родине, которая раз в месяц присылала ему большую коробку с едой, вокруг которой закатывались коллективные пиршества. Ничего у него не держалось в собственности, ничего он не хранил. Видимо, имелось что – десяток книг по друзьям, зимняя куртка у подруги. И жил тоже по друзьям и подругам, денег шиш, работа сутки через трое. Зато свободища, счастье передвижений, туча знакомых повсюду, не так как раньше, жена – квартира – диссертация, десять часов в день вынуто, работа плюс доехать туда-назад.
Все это Надюша выведала не сразу, но многое поняла из смешных жизненных примеров, которые Он (с большой уже буквы Он) приводил, а однажды сказал, лежа на раскладушке в тени: «С тобой-то хорошо вон покупать». Дело было после обеда.
Но чем дальше, тем больше Надежда мрачнела: близилась пора отъезда.
Причем она заранее запланировала отвезти ребенка на родину предков. Там теперь жил ближайший родственник покойного мужа, его брат-близнец, чья мятежная душа (с алкогольным, правда, уклоном) позвала его вон из Москвы. Он как будто сбежал от вечных попреков жены и ее родителей, а получилось, что и от своих детей тоже сбежал, и навсегда. Подвернулась работа по специальности далеко от дома, он и уехал. Судьба поманила, но оказалось, что там, куда она поманила, выпить было не с кем, местные научные сотрудники привыкли выпивать дома и пришельца не приглашали, приходилось пить со слесарями. Все друзья остались пить дома, а новых не завелось, местные сторонились столичного алкоголика. И он все звонил в Москву, зазывал Надю: тут у меня юг, жилье будет у вас бесплатно, еда тоже, поездите всюду, интересно же, парень увидит родину предков. И билет обратный вам куплю, и фруктов с собой дам, при институте целый сад, приезжайте.
Брат мужа очень тосковал и ждал вдову брата как манну небесную, все, сказал, приготовил, у вас комната гостиничного типа в институте, с плиткой и раковиной, с двумя кроватями и бельем.
До школы еще было три недели, а тут южные края, горы, дешевые фрукты, овощи, и денег не надо, только самолет в одну сторону, да это и дешевле, чем в Москву. На все дешевое и бесплатное бедняк согласен, так все и произошло.
И поехала пара бескопеечных в гости, и нить судьбы надорвалась, не было продолжения, бородатенький исчез за поворотом жизни.
Но на новом месте у матери с ребенком тоже ничего хорошего не вышло, сынок увидел в засохшем институтском саду чехол змеи, пестрый блестящий чулок как сама змея, и у него началась аллергия.
Человек чихал, как десятилетний Карабас-Барабас, и извергал потоки из носу, всюду теперь его водили с полотенцем на шее, с мокрым полотенцем. Неделя как-то прошла в беспрерывном чихании, что-то ели, куда-то ездили на автобусе, посещали древние храмы, даже пили бесплатную (а как же, Данилка выпил десять стаканов) минеральную воду из источников на горе, чихая и кашляя, а местные джигиты сигналили на шоссе беленькой Наде, останавливали свои тачки, предлагали довезти, она шла на рынок под беспрерывные гудки, хлопали дверцы, звучали приглашения, проходу не было, даже с балкона ей как-то крикнули, там стоял пацан лет девяти и показывал ей средний палец, до того дело дошло.
Все местные, видимо, были убеждены, что русские блондинки на каблуках – доступные шлюхи.
Только присутствие громко и беспрерывно чихающего мальчика, идущего с полотенцем на плече, как-то переводило общее внимание в другую плоскость: почему так чихает, слушай?
Так все и волоклось под палящим солнцем, и наконец дядька достал билет на самолет в Москву и довез чихающих и кашляющих родственников до аэропорта и пошел провожать их прямо в самолет, волоча свой подарок – рюкзак с каменными зелеными персиками из того самого институтского сада. Взгромоздил родню с вещами наверх и плюхнулся на соседнее сиденье, сделав страшные глаза Наде и ребенку: не выдавайте! Опять, видимо, свобода издала свой трубный вопль, и, повинуясь ему, дядька снова дернулся бросить все и вернуться домой (где его, кстати, никто не ждал: ни бывшая жена, ни мать с отцом, давно махнувшие рукой на своего сына).
Однако в самолете началась какая-то свистопляска, посторонние люди стали носить в салон и устанавливать в проходе груды пахучих ящиков (явно для московских рынков), а затем могучие стюарды кинулись шерстить пассажиров, ибо явно возник серьезный перевес, если уж багажное отделение выплеснуло в салон столько груза. И бедного дядьку Данилы высадили. Один нашелся все-таки лишний. Его, несчастного, жалко улыбающегося, усатые стюарды, очень довольные, вывели вон.
Самолет долго не мог взлететь, пилоты не решались, видимо. По всему было понятно, что экипаж и заработать хочет, и гробануться опасается. Наконец деньги перевесили, и брюхатый, дребезжащий транспорт тяжело полетел в Москву поздней ночью.
Надя не могла уснуть, тревожилась, приедет ли Саша встречать их во Внуково. Накануне она позвонила в Москву и передала ему через его почти постоянных хозяев, что они прилетают восемнадцатого.
– Кто конкретно прилетает? – спросил женский голос.
– Надя с Даней, Надежда. В четыре утра. Рейс запишите.
– Какая Надежда?
– Ну Надя, из Еревана. И Даня.
– Из Еревана Надя и Даня? Какой рейс? Так. Погодите. Запишу.
Голос был неприветливый. Передаст или нет?
Данилка заснул. Он перестал чихать, как только вошел в самолет.
Надя пошла в туалет.
Весь воняющий компотом и брагой самолет дрых.
В туалете наверху, над унитазом, оказался иллюминатор. Забравшись на шаткий унитаз, Надя впилась глазами в ночное небо – заглянула вверх и потом вниз. Полная тьмы, глубокая звездная ночь стояла в мире. Звезды были везде: вверху, по сторонам и внизу, а землю почти не было видно, разве что там тоже светились какие-то мелкие туманные созвездия. Лететь среди звезд буквально в космосе было настолько упоительно и прекрасно, что возникало чувство неземной свободы, даже невесомости и все это в вонючем, залитом водой туалете с раковиной без мыла и с грязным полотенцем на крючке! И еще стоя ногами на грязном унитазе.
