А Феодосий, будто соскочив с колодки, все твердил, не уставая, о сибирской стороне, об иконе и, начиная сердиться, уже требовал — поехали! Забелин сначала пытался отговорить его, выигрывая время, чтобы оглядеться внимательней — к каким людям их судьба занесла? Что они проповедуют? Чего хотят? Но разобраться до конца так и не успел — эсеры приняли решение об экспедиции в Никольск. И здесь, уже в Никольске, выяснилось, что Кармен, по настоящей своей фамилии Зейнович Сара Иосифовна, имела совсем иные планы. Она предложила Целиковскому и Забелину создать свою организацию, которая бы никому не подчинялась.
— Да вы поймите, — горячо убеждала она, сверкая темными глазами, — мы сможем делать великие дела! Мы сможем все!
Целиковский упорствовал и не соглашался, Забелин больше отмалчивался, а Кармен их всячески ругала, называя трусами и тряпками, и глаза у нее сверкали все яростнее. В конце концов они дали согласие.
А вскоре свершилось главное — Феодосий вспомнил дорогу. Оставалось до заветной цели лишь сделать последний шаг, но в последний момент все усилия и старания разлетелись вдребезги. Феодосия увезли неизвестно куда и неизвестно кто, Целиковский с Кармен скрываются в никольском притоне, а Забелин сидит в мастерской Скорнякова и рассказывает как на духу обо всем, о чем его спрашивают. А что он еще может сделать? Да ничего…
Ему очень хотелось жить.
— Ты еще обещался рассказать о Варе. Что о ней знаешь? — Гиацинтов задал этот вопрос и замер, ожидая ответа.
Забелин хлебнул воды из кружки, вытер ладонью губы и коротко хохотнул:
— С Варей Нагорной, уважаемый Владимир Игнатьевич, все оказалось очень просто. Правда, додумался я до этого лишь в последний момент. Бывает так, дело кажется немыслимо сложным, а в реальности — проще пареной репы. Потребовалось всего-навсего в местную епархию зайти и узнать, что Нагорная Варвара Александровна является на данный момент учительницей церковно-приходской школы и служит в селе Покровском Никольского уезда, куда мы чуть-чуть не доехали…
Гиацинтов и Скорняков быстро переглянулись. Оба сразу же подумали о том, что Речицкий находится сейчас в Покровском. Там же и Феодосий.
— А ваша Кармен с Целиковским в Покровку не собираются?
— Кто же их знает, Владимир Игнатьевич. Может, и собираются. Если соберутся — мало никому не покажется. У Кармен больше двух десятков эксов, несколько покушений — одним словом, очень решительная дама. И Целиковский не промах.
— Ну и нас не в крапиве нашли, — Гиацинтов поднялся, давая понять, что говорить больше не о чем.
— Подождите, подождите, — заторопился Забелин, — а как же я? Меня куда?
— Да ты не бойся, — усмехнулся Скорняков, — на тот свет не отправят. Сейчас мои ребята подъедут, определят тебя в хорошее место. Там тепло, сухо, кормежка от пуза. Не жизнь у тебя будет, а разлюли малина.
— А когда меня отпустите?
— Как Бог даст. Пошли, Владимир Игнатьевич.
Они вышли из мастерской, постояли, вдыхая свежий морозный воздух, затем молча уселись в кошевку и направились в дом Скорнякова.
Гордей Гордеевич сразу же велел накрыть стол, усадил во главе стола Гиацинтова, перехватил своей ручищей тонкое горлышко стеклянного графинчика с водкой, и замешкался — его неожиданно осенило:
— Слушай, Владимир Игнатьевич, а вдруг они уже в Покровке? А? Он ведь с ними не справится, с одной-то рукой…
— Да я уже подумал об этом. Сегодня же с Федором выедем.
— Я вам Савелия в подмогу дам. Он и кучер отменный, и дорогу знает. Да и парень боевой, пригодится, коли нужда будет.
— Спасибо, Гордей Гордеевич, за все спасибо. И еще одна просьба будет — нужно телеграмму в Москву отправить, я все напишу…
— Отправлю, все как надо сделаю.
— Должники мы перед вами…
— Ладно, ладно… Давай лучше выпьем — за удачу!
Не прошло и пары часов, как со скорняковского двора лихо вылетела тройка, которой правил Савелий, и понеслась, минуя оснеженные никольские улицы, в сторону тракта, который должен был довести до Покровки.
Гордей Гордеевич постоял у раскрытых ворот, глядя вслед тройке, устало вздохнул и медленно, по-стариковски шаркая ногами, направился в дом.
«Вот она, жизнь-то какая, — думал он, направляясь в дальнюю комнату, где под замком пребывал младший Гордей Гордеевич, — строил, строил, работал, работал, а передать — некому… Состарюсь, помру, и пойдет все нажитое прахом, как пыль по ветру. Как же так получилось, где я промашку дал?»
И не мог он найти ответа на свой вопрос.
Лишь вспоминал, как они с маленьким Гордейкой плыли на лодке по Оби, и сынишка, было ему тогда лет семь, рассказывал:
— Вчера я Воронка кормил, конюх мне разрешил его покормить. Я хлеба отрезал, солью посыпал и протягиваю ему, а сам боюсь, аж дрожу весь, у него зубы, как пальцы у меня… И чего боялся… Он вот так губами взял, даже ладошку у меня не задел. Жует и головой кивает, конюх сказал, что он мне спасибо говорит, а еще он сказал, что Воронок человеческий язык понимает, все слова понимает, только говорить не может. Как же так? Люди говорить могут, а понять не могут. Скажи, почему люди самих себя не понимают и обижают друг друга. Я говорю Ваське — не мучай кошку, а он мучает и смеется…
Теперь Гордей Гордеевич уже и вспомнить не мог, что он тогда ответил сыну. Но удивление мальчишки запомнилось и всплыло в памяти почему-то именно сейчас. Зачем? Может быть, для того, чтобы увидел он Гордейку маленьким, чтобы заново испытал к нему любовь и нежность, какие тогда испытывал?
Нет теперь ни любви, ни нежности, осталось лишь искреннее изумление — да неужели это его сын?
Он отпер ключом висячий замок, распахнул дверь в подвал. Младший Гордей Гордеевич лежал на кровати, закинув руки за голову, лицо его с выцветающими синяками под глазами было спокойным и умиротворенным. Увидев отца, он неспешно поднялся с кровати и одернул подол измятой рубахи. Высокий, худой, нескладный, стоял сын перед отцом, и видно было по его спокойствию, что готов он сейчас услышать любые слова.
И он их услышал:
— Не думал я, Гордей, что у нас так сложится. А вот сложилось. Если по-честному, мне тебя надо в полицию сдать. И собирался уже, да вот в последний момент передумал. Засвербило под сердцем, родная кровь все-таки. Да и рассказал ты мне честно — как с темным народом связался. Теперь на носу себе заруби — ты с ними не встречался и дел общих не имел. Понимаешь меня?
Младший Гордей Гордеевич кивнул.
— Вот и хорошо, что понимаешь. Больше я для тебя ничего сделать не могу. Денег сейчас дам, на поезд тебя посадят, уезжай из Никольска. Исчезни насовсем. Дело это с предсказателем, как я понимаю, только начинает разворачиваться, и какой конец будет, никому не ведомо. Вот и спасаю тебя. Понимаешь?
Младший Гордей Гордеевич снова кивнул.
