– Вот это будут кадры! – режиссер просматривал снятое, гладя в окуляр камеры.
– Эй, они вернулись…
– Теперь пошли вон! – Хворостецкий схватил камень и бросил в собак.
Псы злобно залаяли и понеслись по заросшей бурьяном улице небольшой деревеньки на берегу одной из многочисленных речушек.
– Класс! – Хворостецкий похлопал в ладоши. – Такого я еще нигде не видел.
Вот это будет экологический фильм! Вот это будет взрыв! Все в зале рыдать станут. Первый приз за мной. Так что, Ханна, все денежки к нам вернутся, это я гарантирую.
– Да при чем здесь деньги? – Ханна Гельмгольц качала головой.
Она была ошарашена увиденным в зоне, и с каждым часом, с каждой минутой ее настроение становилось все тягостнее и тягостнее. Единственное, что могло спасти немку, так это алкоголь. Поэтому Ханна пила и курила, хотя обещала себе перед отъездом не пить, не курить и не…
Водитель тоже позволял себе выпить лишнего. Кто в зоне станет останавливать телевизионную машину? Тем более, у съемочной группы было огромное количество бумаг с печатями и штампами, разрешающими проводить съемки в закрытой зоне.
– Нам бы теперь людей поснимать.
– Я знаю одного человека, – сказал Виталий. – Очень хороший мужик.
– Что за он? – заинтересовался Хворостецкий.
– Бомж. Он живет здесь, в зоне, уже лет десять, с самой аварии.
– Этого не может быть! – не поверил Хворостецкий. – Десять лет здесь не проживешь, сдохнешь!
– Сам ты сдохнешь, он же здесь не пьет и не курит, – сказал Семага. – Его зовут Володька Кондаков, он мой, можно сказать, друг.
– Ну и друзья у тебя! – захохотал Бархотин.
– А что тебе? Это настоящие ребята, настоящие люди, не то что ты.
– У тебя друзья, Семага, – отбросы, всякая рвань, как и ты сам.
– Молчи, придурок, – осадил Бархотина Семага, – ничего ты в людях не понимаешь.
– Так где этот твой житель зоны?
– Хрен его знает… – Виталий задумался, а потом сказал:
– Есть здесь на примете пара дежурных точек, надо по ним проехаться, и обязательно в одной из них мы его зацепим.
– Проехаться… Ты же еще обещал церковь .найти! – забрюзжал Хворостецкий.
– Вот когда мы найдем Кондакова, он покажет нам и церковь, если только он ее зимой не поджег от скуки. Он здесь каждую звериную тропинку знает, каждый птичий куст. Настоящий сталкер.
– Как ты сказал, Виталик?
– Я говорю – сталкер чернобыльской зоны.
– О, о, сталкер… – возбудился сразу же Хворостецкий. – Такого мне и надо.
Он молодой? Старый?
– Если найдем – увидишь.
– А он говорить не разучился?
– Он говорит, как по книге. Философ.
– Да ладно тебе – философ! Не могут здесь жить философы, все философы живут в столицах.
– Ты что, – сказал Семага, – не знаешь, что Диоген жил в бочке и не в Афинах?
– Так то Диоген, так то в Греции. А здесь зимой как задует, как пойдет снег – ни в какой бочке не спрячешься! Действительно церковь подожжешь, чтобы согреться.
– Ну ладно, если повезет, найдем Кондакова, ты сам убедишься.
– Куда едем? – спросил Хворостецкий.
Виталик показал на карте место.
– Только знаешь, может быть, мы не доберемся туда на нашей машине. Там дороги, наверное, уже и нет, придется идти пешком.
Микроавтобус завелся и покатил по разбитой, размытой дождями гравийке.
– Вот здесь поворот.
– Сам вижу, что. поворот! – рявкнул водитель, он не любил, когда лезут в его дела, и начинал злиться.
– Ну ладно, ладно, не злись. Хочешь, налью минералки? Сушит, небось?
– У меня уже живот лопается от твоей минералки, – буркнул водитель, грубо, как трактор, разворачивая микроавтобус. Пассажиры едва не попадали со своих мест.
– Осторожнее, ты! – крикнул Хворостецкий, хватаясь за ящик с водкой.
– Вы что, в кювет хотели свалиться? Так свалились бы, если бы не я.
Видите, сплошные колдобины.
Микроавтобус благополучно переехал низину и начал взбираться на гору.
Дорога пошла получше, и все приободрились, У большой группы деревьев под линией электропередачи с оборванными проводами Виталий и попросил остановиться. Тем более что дальше и ехать было невозможно. Он выбрался из машины и сказал:
– Минут через десять-двадцать я вернусь. Если Володьки там не будет, поедем дальше.
Обычно таким людям, как Виталий Семага, везет. И стоит им о чем-нибудь подумать, как оно обязательно случается. Захочется выпить – тут же друг с бутылкой заявится, которого года два не видел. Деньги кончатся – заказ подвернется с хорошим авансом. Так произошло и на этот раз. Он подошел к заброшенному хутору и принялся громко кричать:
– Э-ге-гей! Володька! Володька! Кондаков! Выходи, это я, Семага!
Съемочная группа, оставшаяся рядом с микроавтобусом, прислушивалась к крикам журналиста.
– И что, ты думаешь, он выйдет? – спросил Валерий у Хворостецкого.
– А черт его знает! Может, выйдет, а может, и нет, Я бы на его месте вышел.
Володька отлеживался на чердаке. Забраться к нему можно было только через люк, но лестницу Кондаков втащил наверх, а люк закрыл на палку. Он услышал крики и вздрогнул. Но голос показался ему знакомым. Он припал к щели между досками и увидел человека, стоящего шагах в ста от хутора. Человека он когда-то уже видел. И еще минуту-другую поразмыслив, Кондаков вспомнил: «Ха, да это же Виталик! Пьяница Виталик, мой кореш. Ну и морда же у него, опухла, точно пчелы покусали». Он открыл люк, который пронзительно скрипнул, и, чуть не свалившись вниз, закричал::
– Э-ге-гей! Виталик! Э-ге-гей! – и стал опускать лестницу.
Виталий, услышав голос Кондакова, бросился к хутору так, словно умирал от жажды, а там ему могли дать родниковой, холодной как лед воды. Семага и Кондаков обнялись.
– Брат, ну ты и даешь! – Семага пританцовывал от радости. – А я-то думал, уж не найду тебя.
– Мог бы и не найти, – философски заметил Володька, – я здесь появился только вчера.
– А мы вчера были далеко. Мы тут кино снимаем про вашу зону.
– Кино снимаете? – удивился и одновременно обрадовался Кондаков.
– Да, документальный фильм, для немцев. Хочешь сняться? – про немцев Володьке можно было и проболтаться: денег он никогда не просил.
Володька наморщил лоб и принялся потирать щеку, а затем ковырять в носу.
