Так украшавшей снегопад.
Не произнося больше ни слова, Дайнека только слушала Артюхову, точнее – внимала. Ей были незнакомы эти стихи. Такие простые, незамысловатые, такие точные в своей простоте, они попадали прямиком в душу.
Шли по Палихе, по Лесной,
– негромко читала Артюхова.
Потом свернули на Миусы.
А там уж снег пошел сплошной
И начал городить тарусы
[8]
,
И даже застил свет дневной.
– Я здесь живу. А вам куда?
– Мне никуда. Но не беда —
Переночую на вокзале.
А там!.. Ведь есть же города,
Куда доходят поезда… —
Они неловко помолчали.
– А можно к вам? —
Сказала:
Да.
Дайнека физически ощущала желание любви, которое испытывал этот мальчишка.
Он говорил ей:
– Я люблю вас,
Люблю, быть может, навсегда.
За мной война, печаль и юность,
А там – туманная звезда. —
Он говорил ей:
– Я не лгу,
Вы мне поверьте, бога ради,
Что, встреченную в снегопаде,
Вас вдруг оставить не могу!..
Такой безвкусицей банальной,
Где подлинности был налет,
Любой солдатик госпитальный
Мог растопить сердечный лед.
Его несло. Она внимала.
Руки из рук не отнимала.
И, кажется, не понимала,
Кто перед ней. И поняла.
И вдруг за шею обняла
И в лоб его поцеловала.
Он к ней подался. К ней прильнул.
Лицом уткнулся ей в колени.
И, как хмельной, в одно мгновенье
Уснул… Как так?.. Да так – уснул.
Вояка, балагур, гусар
Спал от усталости, от водки,
От теплоты, от женских чар.
И его руки были кротки.
Лежал, лицо в колени пряча,
Худой, беспомощный – до плача.
Подумала: куда в метель?
И отвела его в постель.
В зале стояла тишина. Артюхова декламировала негромко и так проникновенно, что верилось в каждое слово.
Я постарел, а ты все та же.
И ты в любом моем пейзаже —
Свет неба или свет воды.
И нет тебя, и всюду ты.
«И нет тебя, и всюду ты», – мысленно повторила Дайнека, и эти слова отозвались в ней, как предчувствие любви или отголосок той, давней, которая случилась в ее жизни.
Артюхова закончила читать. Кто-то, сидящий позади Дайнеки, воскликнул:
– Браво!
После чего все захлопали.
– Спасибо! – сказал в микрофон режиссер Кожушкин. – Это было прекрасно.
Так же спокойно, как появилась, Артюхова ушла со сцены. После долгой паузы с Дайнекой вдруг заговорил Бирюков:
– Попробуйте как-нибудь прочесть это стихотворение вслух… Нет, вы попробуйте! И вы увидите, скорее, почувствуете, что и половины из того, что сказала она, вы не скажете. А ведь текст тот же, и автор один. Ну вот что это?
– Искусство, – произнесла Дайнека. – Лучший утешитель в старости.
– Вы помните тот разговор? – улыбнулся Виталий Самойлович.
– Помню. Еще мы говорили про еду и религию.
– Да, это так… – Бирюков надолго задумался.
На сцену вышли две полные женщины и встали рядом, как будто собираясь о чем-то поговорить.
– Васильева! – неприязненно прокомментировал Бирюков.
– Та самая? – заинтересовалась Дайнека. – Мне о ней говорили.
– О ней невозможно молчать.
– Которая из двух?
– Та, что слева, с ржавыми волосами.
Помимо ржавых волос у Васильевой был яркий макияж и полупрозрачная кофта, обтягивающая объемный бюст и круглый живот. В руках она держала большой театральный веер. Но не такой, каким обмахиваются в ложах старые дамы, а такой, с каким прохаживается по сцене веселая вдова из оперетты Легара.
– Что будем исполнять, Эльвира Самсоновна? – смиренно поинтересовался Кожушкин.
Васильева томно ответила:
– Дуэт Лизы и Полины «Уж вечер…» из оперы Чайковского «Пиковая дама».
Вторая исполнительница чуть отступила и негромко прокашлялась.
– Что такое? – осведомилась Васильева и, когда, прокашлявшись, ее партнерша вернулась на место, бросила через плечо аккомпаниаторше: – Начинайте.
Явно засидевшаяся Роза Самуиловна вскинула руки. Опустив их на клавиши, стала покачиваться в такт музыке, похожей на колыхание тихой волны.
– Уж вечер… Облаков померкнули края… – вступили певицы.
Старческие голоса звучали надтреснуто и чуть хрипловато. Чувствовалось, в прошлом певицы попользовались ими как следует и теперь не слишком о них заботились.
Спев первый куплет, обе застыли в статичных позах, пережидая, пока Роза Самуиловна исполнит проигрыш. Вступив на втором куплете, дамы добросовестно закончили и его. Но в третьем куплете партнерша Васильевой взяла фальшивую ноту, и два голоса разошлись в уродливом диссонансе. Недолго думая Васильева залепила партнерше пощечину и стала бить ее веером.
– Немедленно прекратите! – крикнул Кожушкин. – Эй, кто-нибудь, оттащите ее!
– Я не слышала и не слушаю вас! – проорала Васильева, не отвлекаясь от драки. Потом резко обернулась и добавила, глядя на режиссера: – И не хочу слышать!
Ее оттащили. Рыдающую партнершу под руки увели за кулисы. Безобразная сцена не вызвала у зрителей особого удивления, скорее позабавила.
Репетиция продолжилась.
– Как видите, я был прав. Вот вам иллюстрация к нашему разговору, – Бирюков покинул свое кресло: – Прощайте, мне нужно идти.
Он ушел. Воспользовавшись случаем, с Дайнекой заговорил Квят:
– Мерзкая баба эта Васильева.
Дайнека поинтересовалась:
– Вы с ней знакомы?
– Возил как-то в город.
– Зачем?
– Все старики ездят в город. Кто в поликлинику, кто в больницу. Всех развожу я. У нас в пансионате одна легковушка. Правда, на мероприятия – в театр или в музей – они ездят группами и на автобусе.
– А куда вы возили Васильеву?
– Договорились в глазной центр. А ехать пришлось в Ивантеевку.
– Что значит пришлось?
– Васильева устроила скандал и велела отвезти ее в областной архив.
– Зачем? – удивилась Дайнека.
– А я знаю? – раздраженно спросил Квят. – Шесть часов ждал ее на морозе. Бензину пожег литров десять. Еле отчитался за перерасход. Завхозу пришлось ставить коньяк.
