– Все, Петро, можешь не прятаться. Выходи, пока мухи не заели… – позвал меня Василий, вытирая ладони о штаны. – Холера… не рассчитал маленько. Но так тоже неплохо получилось. И не пикнул, голомозый… – запорожец опять дернулся и отчаянно зачесался. – А чтоб вам сквозь землю провалиться! Совсем озверели, аспидское семья!
Полупуд развернулся и уже второй раз опрометью бросился к реке, на бегу стаскивая через голову рубаху. Запнулся сослепу о корягу и бревном плюхнулся в воду.
Ну да… Муравьиную кучу мы хоть и разбросали, но основание муравейника по-прежнему оставалось между корней вербы. И Василию, чтоб ордынец не заподозрил неладного, пришлось снова залезть в него с ногами. Что вконец обозлило мурашей, только-только начавших отстраивать порушенный дом.
– Вот же странная штуковина жизнь наша, Петро… – разглагольствовал, сидя в по шею в воде, запорожец. – То так повернет, то эдак вывернет. Полчаса всего и миновало, как мы одни шаровары на двоих делили, а теперь у нас всего вдоволь. Даже сапоги имеются. И конь! Чудны твои дела, Господи. Нипочем нам, смертным, не уразуметь, когда благословишь, а когда накажешь.
Выслушивая снизошедшую на запорожца мудрость, я направился к лошади, смирно ждущей в сторонке и только время от времени косящейся в нашу сторону. В отличие от хозяина, она была живая – и ее вид не вызывал у меня рвотных позывов.
Вот уж никогда не думал, что буду так бурно реагировать на покойников. В телевизоре они совершенно другие… И сценки с молодыми следователями, которых тошнит при виде трупа, мне тоже казались смешными. До сегодняшнего дня. Оказывается, у смерти лицо не столько страшное, как омерзительное и вонючее…
– Эй-эй! Ты куда?.. К коню не суйся! – вскричал Василий встревоженно. – Татарские бахматы
[7]
чужих на дух не переносят. Не убежит, не волнуйся. Он от хозяина далеко не отойдет. Потом поймаем, когда басурманами переоденемся. Лучше тащи голомозого сюда. Все равно одежду простирнуть придется… И лучше не ждать, пока кровь запечется.
Стараясь не глядеть на сплющенную голову мертвеца, будто попавшую в тиски, я ухватил татарина за сапог и поволок к реке. Но, видимо, полностью отвращения скрыть не смог.
– Эка, тебя перекосило. Аж позеленел весь… – хмыкнул Полупуд. – Нет привычки к покойникам, стало быть… Да брось ты его, Петро… Не мучайся… чай, не сбежит. Иди сюда…
А когда я приблизился, казак без лишних разговоров ухватил меня за руку и перебросил через голову в реку. Придержал чуток под водой, невзирая на все попытки освободиться, и только как я успокоился и перестал молотить руками и ногами – отпустил.
– Ммм… (Ты чего?!) – фыркая и отплевываясь, возмутился я.
– Полегчало?.. – добродушно уточнил запорожец. – Ну и добре. Точно монастырское воспитание, чтоб мне падучей заразиться… Небось, в самой Лавре с малолетства жил? Угадал? – и не дожидаясь ответа, продолжил: – Ну да, поговоришь с тобой. Чего глазами хлопаешь? Надо огонь разжечь. В бесагах
[8]
у татарина наверняка найдется, чем добрым молодцам подхарчиться. Да и просушиться не помешает. Еще и полдень не наступил, а мы уже второй раз отмокаем… Уголек в твоей трубке я испортил, уж извини. Но ведь сама трубка не утонула?.. Так что давай не кисни – метнись за жаром.
Я хоть и не говорил Василию о своем костре, но догадаться не сложно. Чем-то же я пережег ремни.
Легко сказать: «метнись». Не в смысле расстояния, а сколько времени прошло… Костер почти полностью прогорел. Только-только жар теплился. Пока снова сена надергал… угли вздул. Пока снова разжег. Правда, в этот раз ждать углей не стал – ухватил пару веток потолще и размахивая ими, как олимпиец факелом (пущей схожести с древнем эллином мне придавало отсутствие наряда), побежал обратно к переправе.
Вроде и не слишком долго возился, а к моему возвращению одежда с убитого ордынца, уже выстиранная, сушилась, развешанная на нижних ветвях ближайших верб. Трупы обоих людоловов тоже куда-то исчезли, а Василий, что-то тихонечко насвистывая, уже расседлывал бахмата.
– Тебя только за смертью хорошо посылать, – проворчал запорожец, кивая на заготовленный хворост. – Долго кончины ждать придется… Разжигай уже… К сожалению, с едой негусто. Всего пара лепешек и кусок конины. Зато нашел мешочек с турецкими зернами. Басурмане из него отвар делают – кофем называется. Не доводилось пробовать? Истинно адово зелье. Горькое, зараза, как полынь. Черное – как смола. Но сон отгоняет напрочь. А нам с тобой сегодня поспать не придется. Так что весьма кстати.
Запорожец говорил, стоя за конем и при этом время от времени наклонялся. Соответственно чубатая голова его то возникала над холкой, то снова исчезала, вызывая в памяти что-то полузабытое.
Сунув горящие ветки под кучу хвороста, я уставился на обихаживающего лошадь казака, пытаясь вспомнить, что же именно напоминает мне эта картина. Смутно знакомое и как бы в тему.
– Ты, Петро, не волнуйся…
Василий наконец-то показался весь. Уже подпоясанный саблей, с бесагами через плечо и седлом, зажатым подмышкой. Именно эта, последняя деталь и дополнила вертевшуюся в голове картинку недостающим пазлом.
«Ай да я! Ай да молодец! Похоже, начинаю привыкать… коль умные мысли в голову полезли. Если и дальше так пойдет, придется ускоренными темпами возвращать умение разговаривать».
– Вижу, что ратному делу ты не обучен, так что в бой не пущу… – продолжал тем временем Полупуд. – Не обессудь – будешь на подхвате… Я сам в лагерь проберусь, не впервой… Главная закавыка, чем бы таким внимание голомозых отвлечь, чтоб не сразу хватились. О, придумал! Свистнешь издалека… И пока басурмане будут тебя высматривать, я остальное сделаю.
«Не обучен, говоришь? Это как поглядеть… Да, лично повоевать не довелось, но ты не представляешь, в скольких сражениях я принимал участие, как читатель и зритель. Так что не торопись с выводами, казак Василий. Сейчас я тебя немножко удивлю… и свистеть не понадобится».
Уже отработанными жестами я привлек внимание запорожца, а дальше более-менее сносной пантомимой и рисунками стал излагать задумку, предназначенную для изумления ордынцев. Без малейшего зазрения совести позаимствованную у Майн Рида…
Запорожец какое-то время недоверчиво вглядывался в мои объяснения, а когда понял, восхищенно хлопнул себя по бедрам, а потом аж вприсядку пустился от избытка чувств. Я вообще заметил, что Василий легко впадал в крайности и не стеснялся чувств. Не сдерживал эмоций… Если смеялся, то реально ржал, хватаясь за живот, а если огорчался – то едва не плакал.
– Вот умора! – хохотал казак. – До чего ж ловко придумал, песий сын… Побей меня вражья сила, Петро, если твоя затея не понравится басурманам! Чтоб меня черти в аду с вил не снимали, ежели татарва не наложит в шаровары со страху! Они ж суеверные до икоты! И от такого «здрасьте» мне еще побегать за ними по степи придется! Хорошо, что не успел трупы в реку сбросить… На, держи лепешку – подкрепись чуток. Видел, видел, как ты глазами по объедкам у костра шарил. Чего покраснел? Дело житейское… Кто сам голодал, тот другого не попрекнет… А я тем временем все подготовлю… Вот умора… Будет что братчикам поведать, когда на Запорожье вернемся… Обхохочутся…
