Тоже верно. Я с некоторой опаской – не вызывала у меня доверия древесина, пролежавшая десятилетие в болоте – шагнул на край настила и с удивлением почувствовал под ногами весьма прочную опору. Осклизлую на ощупь, от нанесенного ила, но не более. Проверяя надежность, я даже несколько раз подпрыгнул. Гать выдержала…
– Нашел. Держит!
– Не балуй, – одернул меня казак. – И не торопись. Гать хитро положена. Чтоб, даже найдя ее, враг не сразу мог переправу использовать. С этого места прямо только двадцать шагов можно пройти, потом будет поворот на восток. Пять шагов… и снова на юг… Но только десяток.
Об этом Василий мог не предупреждать. Я прекрасно видел, как настил виляет по дну аж до противоположного берега. Но кивнул. Мол, понял. Мое дело шагать, твое – направлять.
– О чем спросить хотел? – напомнил Полупуд.
– Почему ты заговорил о Спасе? Мол, хоть до Спаса и далеко еще, но водяного все равно задобрить не помешает.
– Стоп… – Василий, видимо, решил, что я уже дошел до поворота, хотя на самом деле до него оставалось еще почти полтора метра. – Теперь шесть шагов на запад и потом снова двадцать на юг. Да стой, тебе говорят!
– Ты не переживай, батька. Я чувствую твердь ногами… Да и вода здесь прозрачнее, чем у берега. Местами даже видно бревна. Ну, а искупаюсь лишний раз – тоже не беда. Какая разница – дважды намокнуть или трижды?
– В общем-то верно… – согласился запорожец и решил предоставить мне свободу действия. – Сам так сам… Сверзишься – на дно не становись. Выплывай.
Казак уселся по-турецки на берегу, набил люльку и стал вводить меня в начальный курс славянской мифологии. По разделу «Главная нежить водяная, водяным именованная». При этом голосом и манерой изложения он так разительно напоминал доцента Литковца, что я едва удержался от смеха, по извечной студенческой привычке большую часть лекции пропуская мимо ушей. Но кое-что не мешало и запомнить.
– …старые люди говорят, что водяной особенно опасен по большим праздникам. В ночь на Ивана Купала, в Троицкую субботу и в Ильин день. В эти дни, а также перед грозой лучше не купаться и без нужды в воду не лезть. Зато водяной не может вредить людям от Крещенья и аж до Пасхи… – вещал Полупуд, благодушно попыхивая трубкой и одобрительно кивая каждый раз, когда я выбирал правильное направление.
– А что до Спаса… Так Господь Бог не позволяет нежити подолгу засиживаться на одном месте. Посылает святого Илью, тот и гоняет их молниями. Поэтому до Крещенья водяной живет в воде, а потом переходит в лозу, отчего его еще зовут Дедом Лозовиком. Потом перебирается на сушу, в прибрежные травы и аж после Первого Спаса снова может вернуться в воду. Если только кто-нибудь не столкнет его в водоем раньше. Поэтому он все время сидит на берегу и ждет прохожих. Но так как сам попросить о такой услуге не может, а люди его не видят – водяной начинает сердиться и пакостить…
«Гы… – усмехнулся я мысленно. – Интересная версия. И окажись правдой, я мог вполне водяному пинка отвесить. М-да, надо все же аккуратнее… Прав Василий, так и нарваться недолго»
* * *
– Бог в помощь! – чуть хрипловатый голос раздался из густых зарослей камыша, до которых мне оставалось пройти по прямой метров пятнадцать.
От такого «здрасьте» я едва мимо гати не шагнул. Хорошо ближе к противоположному берегу настил был не так заилен, как прежде. Наверняка не удержался бы на ногах. Что не говорите, а водяной дух, нежить по сути, желающий людям в трудах божью помощь – это слегка чересчур. Картина из области абсурда и такого сюра, что Дали отдыхает.
А Полупуд ничего. Сперва потянулся было за луком, с которым после встречи с туром не расставался ни на минуту. Но передумал… Ну правильно. Враг не стал бы о себе предупреждать. Поднялся не торопясь, степенно и не менее громко ответил:
– И тебе подобру-поздорову, добрый человек, коли не шутишь. Обзовись… Как давний обычай велит. Сделай милость.
В ответ на пожелание запорожца с противоположного берега трижды подал голос пугач.
– С Луга, стало быть… – обрадовался Василий, потом приложил сложенные «ракушкой» ладони к губам и повторил крик ночной птицы. – Пугу… пугу… пугу… Челом тебе, брат-казак. Я – Василий Полупуд. Минского куреня товарищ. А ты кем будешь?
– То-то я гляжу и думаю: кто такой хозяйничает в моих угодьях, как на своем гумне… – вместо ответа насмешливо прокричал невидимый собеседник. – А это Полупуда принесло в добрый час. Да не один пожаловал – с целым обозом баб приперся. Никак в магометанство перейти надумал… а, Василий? Ну, а чего… Тоже верно. Как сказано в Писании: «Каждому свое…» Кому-то в монастыре – грехи замаливать, а кто-то ж и грешить должен. Га-га-га…
– Голос кажется знакомым… – озадаченно почесал затылок запорожец. – Но пока не признал. Видимо, давно не слышал. А ну, весельчак болотный, гукни еще чего-нибудь?.. Только горло не дери сильно. Не приведи Господь, очкур развяжется – перед русалками оконфузишься.
– О, да ты и глухой к тому же… – все так же насмешливо фыркнули шуршащие заросли. – Совсем сдал на старости… Тогда понятно: зачем гарем от чужих глаз решил подальше запрятать. У такого трухлявого пня уведут молодок раньше, чем медовый месяц закончится. А прочие – сами разбегутся.
– Погодь, погодь… Корсак?.. Ты, что ли? – неуверенно произнес Полупуд. Мотнул головой и с силой хрястнул кулаком о раскрытую ладонь. Звук раздался такой, словно поленом по камню шваркнули. – Чтоб мне аж до самой смерти больше ни одной чарки горилки не выпить, если это не Иван Корсак! Покажись на люди, песий сын! Пока я сапоги не замочил… Потом тебе это дороже встанет.
Камыши, чуть сбоку от того места, куда выходила гать, разразились хохотом, потом зашелестели громче, раздвинулись и явили невысокого, можно даже сказать, низенького мужичка. Что называется, «метр с кепкой». Одетого в нечто с трудом поддающееся описанию и больше всего похожее на мешок с дырой для головы, сметанный на живую нитку из шкур нескольких десятков степных лисиц. Причем хвосты к общей ткани не крепились, а свисали по сторонам, как пушистые кисти. Голову человека-лиса венчала шапка такого же покроя, с двумя хвостами по бокам и острой мордочкой зверька вместо козырька… Но смешным при этом мужичонка не казался. Может, потому что подпоясан был саблей, а может – из-за «янычарки»
[30]
в руке.
– Челом тебе, брат Василий! – изобразил он поклон, снимая шапку и взмахнув ей перед собой, словно моль вытряхивал. – Сто лет не виделись. Или больше?
– Чудны твои дела, Господи. Действительно Корсак… – протянул все так же неуверенно Полупуд, словно что-то мешало ему до конца поверить собственным глазам. – Чтоб мне… – Василий замялся, видимо решив, что хватит уже обетниц, а то того и гляди сбудутся. – Иван… Тебя же в позапрошлом году харцызы на кол посадили? Или соврал Капуста?
– Нет, брат, не соврал…
Я стоял неподалеку и видел, как потемнело лицо Корсака, губы сложились в горькую складку и недобро прищурились глаза.
