Я разворачиваюсь, щурясь от яркого света. И, когда мне удается наконец сфокусировать взгляд, меня охватывает непреодолимый, леденящий ужас.
Это Элинор.
17
Вот оно. Мне конец. Не следовало мне выходить из «Тиффани».
— Ребекка, мне нужно поговорить с вами, — холодно чеканит Элинор. — Тотчас.
На ней длинное черное пальто и непропорционально большие черные очки — вылитая гестаповка. Не иначе как все разнюхала! Она говорила с Робин. Говорила с Алисией. Явилась разоблачить меня перед командованием и приговорить к каторге.
— Я… э-э… занята, — бормочу я, пытаясь улизнуть обратно в «Тиффани». — У меня нпет времени на болтовню.
— Это не болтовня.
— Все равно.
— Эго очень важно.
— Допустим, это может казаться важным, — в отчаянии говорю я. — Но давайте смотреть на все в перспективе. Это всего лишь свадьба. Если сравнить это, скажем, с международными договорами…
— У меня нет ни малейшего желания обсуждать свадьбу, — хмурится Элинор. — Я хочу поговорить о Люке.
— О Люке? — Ошеломленная, я таращусь на нее. — А как… вы говорили с ним?
— В Швейцарии я получила от него несколько тревожных сообщений. А вчера пришло письмо. Я немедленно вернулась домой.
— И что было в письме?
— Я как раз направляюсь к Люку, — продолжает Элинор, пропуская мои слова мимо углей. — Хотелось бы, чтобы вы меня сопровождали.
— Правда? А где он?
— Я только что разговаривала с Майклом Эллисом. Этим утром он отправился на поиски Люка и обнаружил его в моей квартире. По-видимому, Люк хочет со мной побеседовать. — Помолчав, она добавляет. — Но прежде я бы хотела побеседовать с вами, Ребекка.
— Со мной? Зачем?
Прежде чем Элинор успевает ответить, хлынувшая из дверей «Тиффани» толпа туристов на мгновение разделяет нас. Можно воспользоваться моментом и слинять. Вот оно, спасение!
Но мной овладевает любопытство. С чего это Элинор захотелось со мной беседовать?
Толпа рассасывается, и мы снова оказываемся лицом к лицу.
— Прошу. — Элинор кивает в сторону обочины. — Моя машина ждет.
— Хорошо. — Я еле заметно пожимаю плечами.
Когда я оказываюсь в отделанном плюшем лимузине Элинор, страх немного отступает. А когда смотрю на ее бледное, непроницаемое лицо, страх и вовсе сменяется ненавистью.
Это женщина, которая использовала Люка. Женщина, которая плевала на собственного четырнадцатилетнего сына. Спокойно расселась в своем лимузине. Все еще держится так, будто владеет всем миром, будто не совершила ничего дурного.
— Так что было в письме Люка? — спрашиваю я.
— Оно было… сумбурное. Сбивчивое и невразумительное. Кажется, у него какой-то… — Она делает царственный жест холеной рукой.
— Нервный срыв? Вот именно.
— Отчего?
— А как по-вашему? — отзываюсь я, не сумев скрыть саркастические нотки в голосе.
— Он очень много работает, — произносит Элинор. — Порой, пожалуй, слишком много.
— Это не работа! — Я уже не могу сдерживаться. — Это все вы!
— Я? — Она хмурится.
— Да, вы! То, как вы с ним обращаетесь!
— Что вы имеете в виду? — спрашивает Элинор после минутного молчания.
Послушать ее — она искренне озадачена. Да бросьте! Возможно ли быть настолько бесчувственной?
— Хорошо… С чего бы начать? Да с вашей благотворительности! С благотворительности, над которой он трудился не покладая рук. С благотворительности, которая, как вы обещали, пойдет на пользу его компании. И — надо же! — не пошла. Потому что все заслуги вы приписали себе!
Вот это да! И почему я раньше так с Элинор не разговаривала?
Ноздри Элинор слегка раздуваются. Я отлично вижу, что она злится.
— Это превратный взгляд на события.
— Ничуть не превратный. Вы использовали Люка!
— Он никогда не жаловался.
— Он бы и не стал жаловаться. Вы сами должны были видеть, сколько времени он отдает вам, — и все впустую! Вы даже его сотрудницу забрали к себе! Уже одно это могло обернуться для него неприятностями…
— Согласна, — говорит Элинор.
— Что? — Я застываю.
— Использовать сотрудников «Брендон Комьюникейпшс» была не моя идея. Наоборот, я возражала против этого. Все произошло по настоянию Люка. И, как я Люку уже объяснила, вина за статью лежит не на мне. Возможность дать интервью появилась в последнюю минуту. Люк был в отлучке. Я очень многое рассказала журналисту об участии Люка и дала ему литературу о «Брендон Комьюникейшнс». Журналист обещал все прочитать, но ничего не использовал. Уверяю вас, Ребекка, я тут ни при чем.
— Чепуха! Приличный журналист не отмахнулся бы от такого…
Гм… А может, и отмахнулся бы… Припоминаю, что в бытность свою журналисткой я пропускала мимо ушей половину того, что говорили мне интервьюируемые. И уж тем более не читала всю ту муть, которой они меня нагружали.
— Ну… что ж, — нехотя соглашаюсь я, — допустим, это была не полностью ваша вина. Но не это главное. Не это так расстроило Люка. Несколько дней тому назад он решил поискать старые семейные фотографии у вас дома, но не нашел. Зато нашел письма своего отца. Все они — про то, что он был для вас нежеланным ребенком. Про то, как вы не хотели встретиться с ним, пусть даже всего лишь на десять минут.
По лицу Элинор пробегает судорога, но она молчит.
— И это вызвало еще более тяжелые воспоминания. Например, как Люк приехал в Нью-Йорк, чтобы повидаться с вами, сидел возле вашего дома, а вы отказались признать его. Припоминаете, Элинор?
Я знаю, что это жестоко. Но мне плевать.
— Это был он? — произносит Элинор наконец.
— Конечно, это был он! Не притворяйтесь, что вы этого не знали. Как по-вашему, Элинор, почему он так выкладывается? Почему при первом же удобном случае перебрался в Нью-Йорк? Ясное дело, чтобы произвести впечатление на вас! Сколько лет он был одержим этой целью! Не удивительно, что теперь он дошел до точки. Честно говоря, если учесть, какое у Люка было детство, я поражаюсь, что он продержался так долго!
И тут мне приходит в голову, что Люку, может, и не хотелось бы, чтобы я обсуждала его тайные неврозы с его матушкой.
Ну и пусть, все равно уже поздно. И потом, должен ведь был кто-то высказать все это Элинор.
— У него было счастливое детство, — произносит она, устремив неподвижный взгляд в окно автомобиля. Мы останавливаемся на перекрестке, и я вижу, как проходящие мимо люди отражаются в стеклах ее солнечных очков.
